Владимир Митин - Ужасный ребенок
Иван Васильевич Гайченко, наладчик высшего разряда, мастер золотые руки, умница, семьянин, посмотрел Аникееву в глаза и сказал:
— Верно, сейчас не уважаю. Извините, конечно. Ни-ни!
Принципиальность
Всем, в том числе и вам, известно, что канун Нового года — это время надежд. Нам свойственно уповать на то, что наступающий период принесет счастливые изменения в работе и личной жизни. Сам я, являясь материалистом, все-таки верю в одну безобидную примету. Мне кажется: весь новый год пройдет именно так, как ты будешь вести себя в ночь на первое января.
Перед наступлением этой ночи я решил стать принципиальным. «Довольно, — подумал я, — всякого кумовства и протекционизма. Хватит семейственности и низменного пресмыкания перед родственниками и друзьями».
Я закрыл ставни овощной палатки, где работаю заведующим, и сел на табурет отдохнуть от напряженного предпраздничного дня. Не прошло и минуты, как в служебную дверь сильно застучали.
— Открывай, браток! — закричал хриплый радостный баритон. — Пошто так рано закрылся?
«А га, — возликовал я. — Это дед Петя, проныра и доставала. Ну погоди! Сейчас я тебе покажу такой характер, продемонстрирую такую качественно новую линию поведения, что ты только ахнешь!» С этими мыслями я впустил деда в лавку. Но только на порог, закрыв дальнейшее продвижение своим телом. Я нахмурил брови и скрестил руки на груди. Очевидно, я был страшен, так как дед ошарашенно спросил:
— Что с тобой? Зачем ты так руки держишь? Кстати, — без малейшей паузы продолжал он, — Боря говорил, что ты получил партию отборных мандаринов. Не мо...
— И не проси, — сказал я. — Отныне здесь нет места либерализму и мягкотелости.
Когда бы в лавке раздался вулканический гром, когда бы за моей спиной вдруг появился сам футболист Блохин, и то дед не так поразился бы. Некоторое время он стоял с выпученными глазами и разинутым ртом, а затем вылетел прочь и побежал по улице, часто оглядываясь в мою сторону.
— Вот так-то, — проговорил я, хотя на душе у меня было нервозно. — Так будет с каждым, кто сунется теперь не как все, законно, в порядке общей очереди, а воровски, через служебный вход. Да приди сюда сама тетя Мэри, которую боится даже ее муж, брандмейстер Харлампий, и ее я отпра...
— К тебе можно? — раздался зычный баритон тетушки Мэри. — Ты здесь, Андрей? Племянник! Я пришла тебя поздравить с наступающим и...
— Попросить у меня ящик мандаринов? Не так ли, тетя? — съязвил я и еще более энергично скрестил руки.
— Какой ты умный, племянник! Какой догадливый! — Тетя засияла, как новый светофор у крытого рынка. — Какой отзывчивый к родным людям...
— Никогда! Нет и еще раз нет. На этот раз вы заблуждаетесь. Да приди сама прапрабабушка моей жены, и то она ушла бы ни с чем. Давайте же жить честно, без кумовства...
Никогда не забуду тетиного взгляда. Сначала он был зеленый, кошачий. Затем стал желтым, как у рыси. И уже поодаль, где тетя Мэри остановилась, чтобы еще раз проклясть меня, ее глаза засверкали львиным блеском.
Тем же способом я спровадил двух кузенов, одну племянницу и трех деверей, а также человека, который горячо называл меня братом, хотя я ни разу в жизни его раньше не видел.
Я уже собирался уходить, когда к лавке подъехала санитарная машина.
— Собирайся, поедем, — постно сказал мне близкий друг Ваня, шофер « Неотложной помощи». — Родственники говорят, что ты утверждаешь, что ты Наполеон. Нет? А кто ты? Миллиардер Хант? Ну, давай, давай, поедем. Отдохнем. Впрочем, если ты дашь мне ящик цитрусовых, я выхлопочу тебе хорошую койку в уютной палате...
Я вынул железный прут из ставней и медленно пошел к машине. Ваня тут же дал задний ход. Я помахал прутом перед радиатором.
— Дурак! — обиженно кричал, отъезжая, Иван. — Кретин! Я же по-дружески: ты мне мандарины, я тебе самую новую элегантную смирительную рубашку! По-хорошему, по знакомству!..
Он еще долго вопил в переулке, но уехал ни с чем.
Я отдышался и опять присел на табурет. «Как хорошо, — радостно и сладко мечталось мне, — какой я весь новый, какой весь принцип...»
— Эй! — вбегая в лавку, крикнула моя супруга. — Надеюсь, ты их всех отвадил?
И мы быстро-быстро стали отбирать самые лучшие, самые ядреные мандарины. Мадам так старалась, что ее прическа съехала набок, несмотря на обилие лака, которым были покрыты волосы цвета передельного чугуна.
Мы приоткрыли служебную дверь, убедились, что в переулке не было ни души, и вытащили ящик на свет лунный.
— И все! — сказал я. — Больше налево никому и никогда. Ни грамма!
Верное средство
У меня на щеке образовался фурункул. Я растерзал бы человека, говорящего, что его фурункул «вскочил». Можно подумать, что они действительно вскакивают на людей, как на подножку трамвая. Это было бы слишком просто!
Лично мой возникал у меня на щеке трое суток. На четвертые режиссер театра, где я работаю, поинтересовался:
— Послушайте, вы не можете говорить бабьим голосом?
— А что? — чувствуя недоброе, отозвался я.
— Видите ли, у вас так разнесло щеку и глаз ваш настолько сузился, что я могу поручить вам сыграть сватью бабу Бабариху. Вместо роли молодого Пушкина, которую придется отдать артисту Йорику...
Я горячо обещал режиссеру полечиться. Первый же медицинский совет был дан суфлером Михеичем.
— Возьмите листья кубинской магнолии, разотрите их с корнями агавы мексиканы и сварите на спиртовке в соку обыкновенного озолотицвета. Как рукой снимет.
— Да, — сказал я, — но где найти спиртовку?
Михеич тоже не знал. К утру мое «украшение» само расцвело подобно яркому тропическому цветку. Режиссер вслух раздумывал, не перевести ли меня вообще в «голоса за сценой». Но под вечер у меня ухудшилась и дикция. Тогда наша «комическая старуха» Полина Сергеевна сказала:
— Не печальтесь, дружочек. Возьмите обыкновенное птичье молоко, смешайте его с самым простым ядом североамериканской гремучей змеи, посыпьте его горицветом и сварите в печи, но печь должна быть голландской.
— Где же я возьму говандскую петьку? — прошамкал я. — Сто з делать?
— Только не врачи! — всплеснула руками Полина Сергеевна. — Замучают. Дайте мне слово, что не пойдете. Они вам сделают переливание крови.
Я задрожал. С раннего детства один вид всяких скальпелей, бритв и ножовок приводил меня в ужас.
Обезумев, я носился по знакомым и незнакомым в поисках рецепта. Абсолютно незнакомый шофер такси рекомендовал приложение натурального женьшеня, смешанного с порохоцветом. Слишком хорошо знающая меня по замочной скважине соседка Настя настойчиво советовала употреблять керосин, сдобренный маковым цветом, который распускается в ночь на Янку Купалу, а сосед полковник Митерев велел применять каустик в двух третях с сушеным альпийским цветком эдельвейс. Равно предлагались вытяжки из бизоньего глаза, молоко антилопы канна и даже крокодиловы слезы пополам с самым обычным австралийским подорожником!
Разумеется, ночью мне снился сон. Суфлер Михеич, окутываясь серным дымом, вылез из своей будки и страстно прошептал: «Рецепт: цианистого кали пол-унции плюс крысид с двумя долями мышьяка. Все облить сулемой, добавить царской водки по вкусу, перед употреблением взболтать и...»
Я проснулся. К семи утра фурункул так увеличился, что даже перевешивал остальное тело, когда я шел к автобусу. Я все-таки ехал к врачам. У перекрестка к машине подошел один мой старый приятель и посмотрел в открытое окно.
— Чирий? — спросил приятель. — Здорово тебе экран раздуло.
— Он, — сказал я. — Есть рецепт?
— Фурункулез очень легко лечится газом, — хихикнул приятель. — Идешь в москательный магазин, покупаешь свежую замазку, приходишь домой, замазываешь окна в кухню, двери, потом открываешь краны...
Я разглядывал его отвратительную, хорошо выбритую физиономию, на которой не было ни одного прыщика. Мой же освещал всю окрестность, как прожектор. Приятель рыдал от смеха. Авто тронулось с места.
— Поплотней же закрой двери! — крикнул вдогонку приятель.
Лишь глянув на мое лицо, хирург тут же посоветовал мне пойти лучше к кожнику, это, дескать, их вотчина. Подозревая, что хирург намерен заняться так называемым «отпихнизмом», я отказался куда-либо уйти из кабинета.
— Хорошо же-с, — тихо сказал хирург, выбирая в шкафу самый сверкающий, самый кривой, самый острый инструмент. — Хорошо же-с.
Только меня там и видели. Кожник сочувственно предложил пойти к хирургу. Это, мол, их епархия.
— Считаю до тысячи, — сказал я грозно, идя на него со сжатыми кулаками. — Девятьсот девяносто восемь, девятьсот девяносто девять...
Хилый врач ойкнул, охватил мой лоб руками и быстро заговорил:
— Шушера-мушера, тройная лабуда... Лапку дохлой кошки истолочь в ступе, все вместе взять и в полночь пойти на Введенское кладбище к склепу фамилии Моргенштерн...
