Юлиан Семенов - При исполнении служебных обязанностей
Обзор книги Юлиан Семенов - При исполнении служебных обязанностей
Семенов Юлиан Семенович
При исполнении служебных обязанностей
Ю.Семенов
При исполнении служебных обязанностей
Глава I
1
Струмилин сел в машину и сразу же полез за папиросами. Последние пять лет он всегда очень помногу курил и перед медицинской комиссией и после нее.
"Старая перечница, - зло подумал он о старике профессоре, который загнал его в барокамеру и выкачивал воздух до уровня, соответствующего пяти тысячам метров, - ему приятно играть на нервах, этому эскулапу..."
Старик профессор смотрел на Струмилина, ставшего в барокамере зеленым, вздыхал и грустно покачивал головой. А потом он сказал:
- Плохо, очень плохо, батенька вы мой...
И написал в личном деле Струмилина: "пятая группа". Пятая группа последняя летная. Дальше - пенсия, достаточная и почетная. И все. Прощай, небо, прощай, Арктика!
Струмилин сидел в машине, курил и смотрел на часы. Чем дольше он смотрел на часы, тем больше злился. Когда он выходил, в вестибюле его окликнул Фокин из отдела перевозок и попросил подвезти.
- Я через пять минут, Павел Иванович, - сказал он, - подождите пять минут меня, ладно?
Но прошло уже десять минут, а Фокина все не было. А Струмилин особенно сердился, когда ему приходилось ждать. Неважно, кого, зачем и почему. Работа в полярной авиации выработала в нем непреложную привычку: опаздывать можно не больше чем на сорок секунд. От силы на минуту.
Однажды, еще в самом начале, в тридцать третьем году, он опоздал на аэродром в Тикси минут на пять. Его первый командир и учитель Леваковский усмехнулся и сказал:
- Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и неврастеники. Точность вежливость королей, и хотя я против монархии, но тем не менее лучше иметь дело с аккуратным эрцгерцогом, чем с расхлыстанным комсомольцем. Vous comprenez?
Струмилин смешался, покраснел, а потом весь перелет до острова Птичьего мучился из-за того, что не ответил: "Oui, monsier..." Ему тогда казалось, что эта фраза, сказанная с легкой усмешкой, должна была парализовать тот взрыв смеха, который вызвали слова Леваковского у экипажа. Струмилин пролетал с Леваковским четыре года и каждый раз поражался изумительной точности этого человека.
Леваковский не любил, когда штурман, расписывая маршрут и время полета, говорил:
- Будем минут через двадцать пять-тридцать...
- Точнее, пожалуйста, - просил Леваковский.
- Как точнее?
- А вот так. Точнее.
Штурман хмурился, отходил к своему столику и через несколько минут говорил оттуда:
- Вы должны прибыть точно через двадцать семь минут.
- Благодарю вас, - отвечал Леваковский и улыбался, прекрасно понимая, почему штурман делал ударение на слове "вы", а не говорил, как это было принято, "мы".
Леваковский весь подбирался и сажал самолет точно через двадцать семь минут.
Сначала Струмилина сердил этот, как ему казалось, никому не нужный и раздражавший педантизм, но потом незаметно для себя самого он стал подражать Леваковскому и сердиться на штурмана, когда тот давал приблизительные данные.
Пролетав с Леваковским два года, Струмилин стал так же поглядывать на часы, если кто-либо задерживался хоть на минуту. И так же как Леваковский, он делал выговор опоздавшему вне зависимости от того, кто был опоздавший.
Однажды Струмилин подошел к самолету, когда собрался уже весь экипаж.
Леваковского не было. Струмилин глянул на часы и обомлел: командир корабля опаздывал на три минуты. Когда Леваковский пришел через пятнадцать минут, Струмилин мстительно сказал:
- Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и...
- И неврастеники, - перебил его Леваковский, засмеявшись.
Уже в самолете, когда легли курсом на мыс Челюскин, Струмилин узнал, отчего так опоздал командир. Он, оказывается, сидел на радиоцентре и принимал сообщение из Москвы о том, что у него родился сын.
Струмилин снова посмотрел на часы. Фокин опаздывал теперь уже на пятнадцать минут.
- Ну его к черту, - сказал Струмилин, - пусть в другой раз будет точным.
Он выбросил папиросу и нажал на кнопку стартера. Машина рванулась с места. Когда Струмилин сердился, он ездил особенно быстро. Милиционеры на Кутузовском проспекте узнавали его большую черную машину и никогда не свистели вдогонку, если он выходил на осевую линию, нарушая этим правила движения. Они улыбались ему вслед и вздыхали, потому что тайком завидовали Струмилину. Милиционеры, так же как и мальчишки, всегда завидуют полярным летчикам.
Струмилин обычно собирался сам. Даже когда была жива его жена Наташа, он все равно собирался сам: не торопясь, загодя, очень тщательно подбирая вещи и экономно складывая их в большой желтый чемодан, сплошь заклеенный разноцветными штемпелями отелей всего мира.
Собираясь, он пел, причем всегда одну и ту же песню:
Эх, выехал охотник
Да во чистое поле,
Там птицы летают
В высоком просторе...
Уложив чемодан, Струмилин проверил его на вес: не тяжел ли? Он ненавидел, когда чемодан разбухал и его приходилось из-за этого перебрасывать с руки на руку. На этот раз чемодан был уложен с первого раза точка в точку. Струмилин похвалил себя и поставил чемодан на маленький столик возле, двери. Он заметил, что большая желтая наклейка, которую приляпали на чемодан в аэропорту Басры, сейчас почти совсем оторвалась. Сначала Струмилин решил совсем оторвать ее, но потом он вспомнил старика. В джунглях рядом с домом того старика он жил две недели. Это был очень интересный старик, мудрый и спокойный. Он целыми днями сидел на солнце и грел ногу. У него болело колено. И еще все время кашлял. Струмилин замечал, как старик сдавал день ото дня. Однажды вечером, когда Струмилин возвращался с аэродрома домой через пальмовую рощу, он увидел старика. Старик стоял около высокой пальмы и плакал. Потом он медленно обхватил пальцами теплый пахучий ствол дерева и полез вверх, переступая босыми ногами по толстым выступам на коре. Пальма была высокая, и поэтому кора на ней загрубела и стала как камень.
Пальма пахла зноем. У нее был запах пустыни - сухой, пряный и резкий. Движения старика были спокойные, а потому сильные. Старик не прижимался к стволу дерева:
это было бы свидетельством страха. Он был как наездник сейчас, этот больной старик. Он лез, чуть откинувшись назад, точно как наездник. Пальма, как и конь, друг человека: пальма кормит, конь возит.
Старик лез свободно, почти совсем не прилагая усилий, откинув корпус и подняв голову, чтобы все время смотреть через стрельчатую крону пальмы.
- Что это он? - тихо спросил Струмилин у переводчика.
- Умирает, - ответил тот. - Прощается с небом.
Струмилин усмехнулся и снял чемодан с маленького столика. Он поставил его на пол и пошел искать клей. Ему захотелось получше прикрепить наклейку из Басры, чтобы она не оторвалась совсем во время полетов над Арктикой.
2
Женя пришла домой в десять часов. Струмилин сидел у окна и курил.
- Ты что, папа?
- Ничего, малыш. Просто курю.
- Тебе плохо?
- Нет. Мне совсем не плохо, - сказал Струмилин и вздрогнул. - Давай сходим куда-нибудь, а? Ты не занята?
- Ну что ты...
- Очень устала?
- Совсем не устала, - соврала Женя, потому что она очень устала на сегодняшних съемках. Но отец был как-то не похож на себя: сгорбленный и постаревший. Женя поцеловала его, погладила по щеке и сказала:
- Через пять минут я буду готова. Они поехали в ресторан "Украина" и сели за единственный свободный столик у самой эстрады.
- Мы не сможем говорить, - сказал Струмилин, - наверное, они очень громко играют.
- Будем кричать.
- Тогда нас с тобой выведут, как мелких хулиганов.
- Кричать - это хулиганство?
- В общем - да. Нужно говорить тихо, если хочешь, чтобы тебя услышали и поняли правильно.
- Папа заговорил афоризмами, у папы плохое настроение, - улыбнулась Женя. - Что ты, папочка?
- Я? - переспросил Струмилин. - Я котлету по-киевски. А ты?
Женя засмеялась и подумала: "У него что-то случилось. Это совершенно точно." Она обернулась, чтобы посмотреть, на каком столе можно взять меню, и увидела совсем неподалеку второго оператора Нику. Он сидел с приятелем и с двумя девушками.
Девушки были такие, о которых друг ее отца журналист Андрей Новиков говорил:
"раскладушки". Ника смотрел на Женю нахмурившись, не мигая, зло. Женя почувствовала, как у нее похолодели щеки. Струмилин тоже заметил Нику, краешком глаза глянул на Женю и отвернулся.
"Красавец парень, - подумал он. - Значит, подонок. Боюсь я красивых что-то..."
Струмилин снова взглянул на Нику и сразу же вспомнил своего следователя в кенигсбергской тюрьме. Его подбили под Пиллау, и он попал в плен, обгоревший, израненный, почти без сознания. Сначала его поместили в госпиталь. Там кормили с ложки чем-то очень вкусным. Вкусным тогда ему казалось все кислое. Потом его чуть подлечили, и к нему в палату зашел офицер из "люфтваффе". Он осведомился о здоровье Струмилина. Говорил он на чистом русском языке, с вологодским оканьем, и Струмилина это поразило. Офицер угостил Струмилина турецкими сигаретами, спрятал ему под подушку еще две пачки и спросил:
