Юлиан Семенов - При исполнении служебных обязанностей
- Что ты? - спросил он. - Я же хочу помочь.
Он снова пошел к коню, и снова кобыла не пропустила его.
"Они теперь не верят, - решил Павел, - и ни за что не поверят".
Глаза у коня все больше и больше наливались кровью, и он продолжал молчать, а это плохо, когда глаза наливаются кровью и когда молчат при этом. Это значит, гнев так велик, что ему не излиться в крике.
Богачев хотел пройти с другой стороны, но там его не пропустил второй конь. Он тоже взбросил зад, когда Богачев хотел пройти мимо, и тоже чуть было не угодил Павлу по голове.
- Эгей! - крикнул Павел, но в кабине его не слыхали из-за рева моторов.
"Идиотизм какой, - подумал Павел, - что же мне тут - сидеть?"
Минут через десять выглянул штурман Аветисян.
- Что с вами? - спросил он.
- Я в лошадином плену.
- Не можете пройти?
- Вы же видите.
- Плохо дело.
- Куда как хуже...
- А как мы будем их выводить отсюда?
- Не знаю. Думаю, без трагедии не обойдется. Чертовы лошади!
Богачев снова попробовал пройти, но снова кобыла взбросила зад, и он отскочил.
Так ему и пришлось сидеть в хвосте до самой посадки...
На Уединении лошадей вывел каюр, работавший здесь на собаках. Он набросил аркан на шею кобыле, отвернул ее морду, а его помощник в это время перерезал веревки, мешавшие ей идти. Так же он вывел второго коня. Когда он вывел третьего коня, вожака, тот заржал и бросился от людей к торосам. Он убежал в торосы, миновал их, упав несколько раз, потому что лед обдуло и снега не было, а поэтому было очень скользко, и оказался в тундре.
Каюр гонялся за ним до ночи. Потом он пришел в зимовку и сказал Струмилину:
- Погубили вы коня. Веры в нем теперь нет.
Он взял винтовку и ушел. А через час где-то вдали сухо хрястнул выстрел. Каюр вернулся и начал чистить винтовку в столовой. Там в это время ужинал струмилинский экипаж. Каюр долго чистил винтовку, а потом сказал:
- Акт подпишите, а то ревизий потом не оберешься.
Струмилин бросил вилку на стол и сказал:
- Торопливый ты стал, как погляжу!
- Старый, - посмотрев ему в глаза, ответил каюр, - старый я стал, Павел Иванович. И не хорохорюсь, как некоторые.
Струмилин вышел из-за стола. Тарелка с гуляшем осталась нетронутой. Богачев поковырял вилкой в своей тарелке и пошел следом за Струмилиным.
- Живодер ты, - сказал Володя Пьянков каюру и стал наливать себе крепкий чай в большую чашку с синим рисунком, изображавшим лето в пионерском лагере.
7
Каюра звали Ефим. Он был старый и добрый знакомец Струмилина. В тридцать девятом году он вез его на собаках сто с лишним километров в пургу - к доктору, на противоположную оконечность острова. У Струмилина из-за воспаления надкостницы началось общее заражение крови. Вмешательство доктора было необходимо. Самолет не мог подняться из-за пурги. Тогда каюр молча пошел в котух, выпустил собак, запряг их; так же молча вернулся в зимовку и стал у двери.
А потом он вез Струмилина через пургу, и Струмилину сквозь забытье слышалось, как Ефим пел частушки.
Он прожил вместе с ним у доктора неделю, дожидаясь исхода болезни. Когда Струмилину полегчало и температура пошла на убыль, он посадил его в сани, укутал дорогим узбекским ковром и повез к ненцам. Те стояли промыслом в самом центре острова. Ненцы любили Ефима за удаль и простоту. Он поселился вместе со Струмилиным в яранге у стариков и попросил их полечить пилота. Старики кормили Струмилина медвежьим салом и поили оленьей кровью - теплой, приторно-горькой на вкус. И очень сытной. Струмилин выпивал стакан оленьей крови и сразу же засыпал.
Старики сидели вокруг него, поджав под себя ноги, и курили. Дней через шесть Струмилин проснулся ранним утром и почувствовал в себе звенящую, тугую радость.
Один из стариков улыбнулся и сказал:
- Если ты хочешь любить женщину, значит ты выздоровел.
Каюр Ефим, зевая, заметил:
- Вечно вы, папаша, ерничаете. Тут у человека зубы крошатся, а вы, извините, про это дело разговор заводите.
Струмилин захохотал, поднялся и начал делать зарядку.
Ефим смотрел на него изумленно. А старик ненец молча курил и чуть заметно усмехался.
Каюр заглянул в комнату к Струмилину, когда в столовой зимовки начался фильм.
После ужина на всех зимовках Советской Арктики начинаются просмотры кинокартин.
Столы в маленькой столовой сдвигаются в одну сторону, на стену вешается экран, из всех пяти или десяти комнат зимовки в столовую приходят люди, и начинается строгий, сосредоточенный просмотр. Одну кинокартину смотрят редко. Как правило, смотрят подряд две или три.
- Ты что, осердился на меня, Пал Иваныч? - спросил Ефим.
- Нет, с чего ты?
- Вилку бросил, гуляш не докушал.
- Ты здесь ни при чем.
- Тогда ладно. А я думал, ты из-за меня. Жаль коня-то, веру он потерял. Да... А как я его стрелять стал, так он левым боком повернулся. Сердцем. Я его и так и сяк - ни в какую. Зуб скалит, пену пускает, хрипит.
У нас уж было так однажды. Только молодой летчик-то вез, неопытный. Ну, я и удивился: ты - и вдруг так коня спортил!
- Это не я. Это небо.
Ефим вздохнул и полез за куревом.
- Как охота? - спросил Струмилин.
- Медведя много.
- Так на него же запрет.
- То-то и оно, что запрет.
- У меня сутки отдыха: время свое вылетали. Давай сходим в океан? Нерпу забьем...
- Когда?
- Когда хочешь...
- Может, завтра поутру? У меня лунка есть хорошая. Там наши океанологи шустрят - лунка большая, нерпа на музыку прет.
- Тебе бы фельетонистом быть, Фима.
- Злости во мне мало.
- Злость - дело наживное, это не доброта.
- Ну-ну... Доброту легче нажить, чем злобу-то.
- Ладно, я с тобой спорить не могу. Легче так легче. Давай завтра в океан махнем, там поговорим на спокойствии.
- Давай. А сейчас поспишь?
- Посплю.
- Хорошее дело. Спи спокойно.
- А ты?
- Я собак пойду кормить.
8
Спать Струмилину не пришлось: в комнату влетел Богачев. Он сел на кровать и стал шумно стягивать с себя унты, продолжая зло чертыхаться.
- Что с вами, Паша? - спросил Струмилин.
- Злюсь, - ответил Богачев. - Кино там показывают про сталеваров позор, да и только! Розовые сопли.
- Не эстетично.
- Тем не менее.
- Старый, наверное, фильм.
- Позапрошлого года.
- Очень старый. Я в Москве перед отлетом смотрел картину Райзмана. "Мальчик девочку любил". Честный фильм. Мужественный и добрый.
- Я тоже смотрел этот фильм. Он называется "А если это любовь?".
- Верно. У вас хорошая память.
- Только мне этот фильм активно не понравился.
- Да?
- Да.
- Что так?
- Хлюпиков не люблю.
- Кто их любит...
- Выходит, любят, если посвящают им целый фильм.
- Вы не правы, Паша. Фильм посвящен тем, кто его смотрит: людям. И этот фильм людей предостерегает.
- Не надо людей предостерегать, - жестко сказал Богачев, - людям надо все время напоминать об их правах и обязанностях.
- Ого, - хмыкнул Струмилин, - а ну, дальше давайте.
- Дальше? А дальше этот парень из райзмановской картины должен был бы в морду дать каждому, кто не так посмотрел на его чувство. Зубами надо было драться:
конституция такую драку одобрила бы, это точно. А так - герой мозгляк, и все.
- Да?
- Да. Надо уметь драться за то, во что веришь по-настоящему.
- У вас курево есть, Паша?
- Есть. "Казбек", только почему-то самаркандский.
- Встречные перевозки.
- В общем он ничего, только суховатый.
Струмилин закурил.
- Нет, вкусные папиросы, - сказал он, - просто очень вкусные.
- Это потому, что запретный плод сладок.
Струмилин улыбнулся.
- Знаете, Паша, меня очень пугает, что вы, ваше поколение категоричны в оценках.
И предельно рациональны. А я в молодости плакал над страданиями молодого Вертера. И при этом работал в ЧК - по борьбе с бандитизмом.
Сказав так, Струмилин смутился, потому что ему показалось нескромным то, что он сказал.
- Это неверно, - помолчав, сказал Богачев. - Вы, Павел Иванович, в двадцатые годы тоже были категоричны в оценках. И тоже предельно рациональны. Мы продолжаем вас, только мы теперь в школе изучаем и атомную физику и полеты в космос.
- Умнее вы нас, значит?
- Нет. Просто образовываемся чуть пораньше.
- Ого! - снова хмыкнул Струмилин.
- Так это ж правда, - сказал Богачев и начал раздеваться, - и потом это не наша заслуга. Это ваша заслуга. Нам-то что, нам легче, только нас верно понимать надо. Без этого ссор будет много.
- Кого с кем?
- Отцов с детьми, Павел Иванович.
- Думаете?
- Убежден.
9
"Когда они говорят, они убеждены в своей правоте и верят в то, что их правда - самая верная, - думал Струмилин, глядя на уснувшего Богачева, - и это, конечно, очень хорошо. Он прав, мы были такие же. И мы сейчас тоже такие, только мы вдвое старше их и поэтому делаем больше сносок. Мы больше тяготеем к размышлению, они - к утверждению или отрицанию. Они категоричны, и, он прав, в этом дух времени.
