Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

«Плохо, Петр Иваныч?» —
«Плохо, Петр Ильич!
Думал, нынче за ночь
Хватит паралич:
Слышали, в суде-то
Что творится? Ох,
Верьте мне: нас это
Наказует бог!

Школьникам, мальчишкам —
Просто стыд и срам —
Поблажает слишком
Председатель сам!
Вежлив, как в салоне:
„Смею вам сказать…“
В эдаком-то тоне
С ними рассуждать!

Ну, и адвокаты
Тоже молодцы-с!..
Русь, вперед пошла ты —
Эй, остерегись!
Коль в суде так будут
Вольно говорить,
Гласный этот суд-ат
Надо затворить!

Уж и приговором
Одолжили нас!
Мы убийцу с вором
Строго судим — да-с!
Если ж — вот прогресс-то! —
Покарать мятеж
Надо судьям — теста
Мягче судьи те ж!..

Коли в этом роде
Всё пойдет — ей-ей,
Русь на полном ходе
К гибели своей!
Да-с, прогресс сей ввержет
Нас злосчастья в ров,
Если не поддержит
Господин Катков!»

Ложился солнца луч по городским громадам
          И плиты улиц тяжким зноем жег,
Под звон колоколов свистели пули градом
          И рвали воздух вдоль и поперек.
Как в море вал кипит, лучам покорный лунным,
          Шумел народ мятежною толпой,
И пушек голосам зловещим и чугунным
          Песнь «Марсельезы» вторила порой.
По узким улицам и здесь и там мелькали
          Мундиры, каски и штыки солдат,
И чернь, под рубищем храня сердца из стали,
          Встречала смерть на грудах баррикад;
Там люди, сжав ружье рукой, от крови склизкой,
          Патрон скусивши задымленным ртом,
Что издавать привык лишь крики брани низкой,
          Взывали: граждане, умрем!

Где ж были вы тогда, в кокардах разноцветных,
          В батисте тонком, родины сыны,
Вожди бульварные, герои битв паркетных,
          Чьи лица женской красоты полны?
Что делали вы в день, когда средь страшной сечи
          Святая «сволочь», бедняки, народ
Под сабли и штыки, под пули и картечи,
          Презревши смерть, бросалися вперед?
В тот день, когда Париж был полон чудесами,
          Смотря тайком на зрелище борьбы,
От страха бледные, с заткнутыми ушами,
          Дрожали вы, как подлые рабы!

О, это потому, что Вольность не маркиза,
          Одна из тех великосветских дам,
Что падают без чувств от каждого каприза
          И пудрятся, чтоб свежесть дать щекам!
Нет, это женщина с могучими сосцами,
          С громовой речью, с грубою красой,
С огнем в глазах, проворными шагами
          Ходящая пред шумною толпой.
Ей люб народа крик и вопль кровавой схватки,
          И барабанов боевой раскат,
И запах пороха, и битвы беспорядки,
          И в мраке ночи воющий набат!
Она лишь с тем предастся сладострастью,
          Тому прострет объятия любви,
Кто черни сын родной, кто полон мощной властью,
          Кто обоймет ее рукой в крови!

Дитя Бастилии, топча ногою троны,
          Горячей девой к нам пришла она,
И весь народ пять лет, любовью распаленный,
          С ней тешился без отдыха и сна.
Но ей наскучило быть грубых ласк приманкой,
          И сбросила она под гром побед
Фригийский свой колпак и стала маркитанткой,
          Любовницей капрала в двадцать лет!
И вот теперь она, прекрасная, нагая,
          С трехцветным шарфом, к нам опять пришла
И, слезы бедняков несчастных отирая,
          В их душу силу прежнюю влила.
В три дня ее рукой низвергнута корона
          И брошена к народу с высоты,
В три дня раздавлено, как прах, величье трона
          Под грудой мостовой плиты!

И что ж? — О стыд! — Париж великий и свободный,
          Париж, столь чудный в гневе роковом
В тот бурный день, когда грозы народной
          Над властью грянул беспощадный гром;
Париж с священными минувшего гробами,
          С великолепием печальных похорон,
Со взрытой мостовой, с пробитыми стенами —
          Подобием изорванных знамен;
Париж, обвитый лаврами свободы,
          Кому дивится с завистию мир,
Пред кем с почтением склоняются народы,
          Чье имя чтут, как дорогой кумир,—
Увы, он ныне стал зловонной грязи стоком,
          Вертепом зла бесстыдного он стал,
Куда все мерзости сливаются потоком,
          Где катится разврата мутный вал;
Салонных шаркунов он сделался притоном:
          К пустым чинам и почестям жадна,
Толпа их бегает из двери в дверь с поклоном,
          Чтоб выпросить обрывок галуна!
Торгуя честию и теша черни страсти,
          В нем нагло ходит алчности порок,
И каждая рука лохмотьев павшей власти
          Окровавленный тащит клок!

Так издыхающий далеко от берлоги,
          Сражен свинцом безжалостным стрелка,
Лежит кабан; под жгучим солнцем ноги
          Он вытянул, и пена с языка
Струится с кровию… Уж он не рвет капкана,
          Он замер в нем… Вздрогнул последний раз
И умер, пасть открыв кровавую, как рана…
          И вот труба победно раздалась:
Тогда, как волн ряды, собак свирепых стая
          Рванулась вдруг, и слышен там и тут
В долине резкий гул их смешанного лая,
          Как будто псы пронзительно зовут:
«Пойдем, пойдем! Кабан лежит сраженный в поле!
          Теперь настал победы жданный миг,
Нас цепь охотника не сдерживает боле,
          Он наш, он наш! точите острый клык!»
И, бросившись на труп в порыве алчной злобы
          И когтем и клыком готовая терзать,
Вся свора роется внутри его утробы,
          И каждый пес спешит кусок урвать,
Чтоб, встретившись потом на псарне с сукой жадной,
          Открыв в крови дымящуюся пасть,
Ей бросить кость, издавши вой злорадный:
          «Вот и моя в добыче часть!»

Судьбой ты мало избалован —
Порою Гнут, порою Ломан[162].