Йозеф Шкворецкий - Львенок
— Да. Правда, Феликс?
— Мяууу!
Я показал на него. Она кивнула.
— Правильно. С ним я и делю комнату. Я говорила вам не всю правду. Феликс — существо мужского пола.
Но я совершенно не расстроился.
— Фи, — сказал я. — Я, конечно, люблю животных, но, по-моему, коты больше подходят вдовушкам, не согласны? Надо же, как ловко вы водили меня за нос!
Она усмехнулась.
— Потому-то я все еще и барышня, что умею водить мужчин за нос.
Ландыш ты мой! Я возликовал в душе. Мы опять очутились в начале начал, на вытоптанной траве водной станции.
— То, что вы барышня, делает вам честь, — сказал я ей с признательностью в голосе.
— Но вы же все-таки не старая дева, чтобы держать в доме кота!
— Кот мне нужен для того, чтобы никогда не забывать кое-какие истины.
— Это какие же?
Она ответила не сразу. Она подняла Феликса, прижала к щеке, а потом показала его мне, держа перед собой на вытянутых руках. Он очень походил на маленького гомункулуса.
— Видите, какое это красивое животное? Элегантный, весь лоснится, следит за собой. Но он страшный лодырь. Страшный эгоист. Он не любит хозяина, а любит только хорошую еду и уют.
— Любопытно.
— Как вы, — добавила она. — И вам подобные.
— Я не лодырь. Только скажите — и я помою вам пол!
— Вот-вот. Кот тоже из кожи вон лезет, чтобы угодить кошке. Очень точное сравнение.
— Но вы же его любите, правда? Вы же не держите его дома только как живое «memento»?
Барышня Серебряная почесала кота за ушком. Он восторженно зажмурился и принялся громко мурлыкать.
— Люблю, — призналась она.
— Несмотря на то, что он эгоист и лодырь и любит не вас, а хорошую еду и уют, которые вы ему даете?
— Несмотря на это.
— Так почему же вы не можете любить меня, если я, как вы говорите, отличаюсь теми же качествами?
— Кот — это животное, — парировала она и ехидно блеснула черными глазами. — Неужто вы хотите сказать, что вы тоже животное, господин редактор?
Стемнело. Мы стояли у окна, из которого открывался чудесный вид на Прагу. Дождь перестал. Солнце село. Темнеющее голубое небо окаймляла на горизонте черная туча. Мокро поблескивали крыши, зеленели купола храмов. И повсюду уже начали вспыхивать желтые огоньки.
— Я люблю смотреть на это, — сказала она. — Это…
Она запнулась.
— Что? — спросил я негромко.
— Это… одна из самых красивых вещей на свете. Старинный город под дождем.
— Вы тоже одна из самых красивых вещей на свете, — сказал я.
— Я не вещь.
— Я не имел это в виду.
Молчание, молчание — и мокрый сумрак, в мозгу у меня крутился какой-то старый шлягер, милая песенка наивной юности… над Прагой ворожило вечернее небо. Из-за краешка тучи вынырнула тощая луна с оранжевым нимбом. Здравствуйте, давно не виделись! Вдали появилось сияние, между башнями на горизонте протянулись к земле наклонные розовые и алые лучи, пронизавшие серые облака.
— Вы настолько любите зверей, — сказал я, — что вас можно заподозрить в…
— В чем?
— В том, что вы не любите людей.
Она покачала головой. Освещенный радугой город отбрасывал на девушку блики, ласкавшие ее лицо. В черных глазах, в этих черных алмазах, отражался мир: Нусельская долина с желтенькими огоньками, с красными и зелеными сигналами светофоров. Похоже на покрытую лаком миниатюру.
— Нет, — сказала она. — Не то чтобы не люблю. Просто я им не верю. Звери все одинаковые. Во всяком случае так нам кажется.
— А вам бы хотелось, чтобы люди тоже были одинаковыми?
— Кое в чем да.
— Но это было бы до ужаса скучно!
— Зато было бы куда меньше…
Она умолкла. Где-то прогремел гром. Сплошные символы — для полноты картины еще и саксофон зазвучал в открытом окне соседнего дома.
— Было бы меньше — чего?
Она пожала плечами.
— Разочарований, боли… хотя я не знаю, стало ли бы от этого лучше.
Саксофонист выводил медленную мелодию. Глубокую, хриплую. Баритон-саксофон. Магнитофон, конечно.
— Ваш любимый инструмент, — тихо вымолвил я.
— Да.
Я положил руку ей на талию и в ту же секунду лишился рассудка и силы воли.
— Ленка! — прошептал я.
— Нет, — сказала она так, как говорят все и всегда. — Не делайте этого.
Но я уже не мог не делать. Страсть, волнение и ее загадочность, ее тайна, помноженные на мои влечение и похоть, овладели мною. Я уже мало что соображал.
Я притянул ее к себе и резко, грубо поцеловал. Сопротивляясь, она полуоткрыла рот. Халат на ней распахнулся, и я, заметив белое кружево, спустился губами к заветной ложбинке. Но тут барышня Серебряная схватила меня за волосы и изо всех сил дернула. Боль раздразнила меня еще больше, и я, обхватив девушку за плечи, повалился с ней на диван. Она оказалась подо мной. Молнией пронеслась мысль, что я последовательно веду себя, как пьяный извозчик, однако же мне было все равно; чтобы довести дело до конца, я принялся рвать на ней халатик. Но внезапно у меня потемнело в глазах, и жуткая боль согнула меня пополам. Я мешком упал с дивана на пол в полной уверенности, что не вынесу этой боли. Обеими руками я схватился за свое достоинство. Девка! Чертова недотрога! Боже мой! Боль рвала мне низ живота, и я заскулил, как собака. Барышня Серебряная встала, завязала халат. Потом я увидел, как она приглаживает перед зеркалом свои вихры.
На столике сидел кот, поворачивал голову влево-вправо — в зависимости от того, куда именно я перекатывался по полу, не сводил с меня немигающих желто-зеленых глаз. Барышня Серебряная пересекла комнату и встала надо мной. Боль не отпускала. Я по-прежнему лежал на полу.
— Как только вам полегчает, вы немедленно уйдете, — произнесла она ледяным тоном.
Я прошипел сквозь зубы:
— Вы! Вы же могли меня покалечить!
— Извините! — сказала она, меняясь прямо на глазах — только она одна и могла так быстро меняться. — Не сердитесь! — Она уже почти просила у меня прощения. — Я сама виновата. Повела себя, как идиотка.
Я смог сесть на диван. Согнулся, обхватил руками голову. Боль не отпускала, но ярость уже унималась. Господи, позор-то какой! Как пьяный извозчик! Но откуда же мне было знать?! В ее характере сам черт не разберется.
— Это вы на меня не сердитесь, — выдавил я, и голос у меня дрогнул. — Такого… такого со мной ни разу не было. Я не знаю, как это могло случиться.
Она скрылась в кухне, а я остался один, освещенный адскими красками заката и сумерек.
Она вернулась со стаканом воды и какими-то таблетками.
— Держите. Примите две сразу. Может, полегчает.
Я проглотил две горькие таблетки, но боль все длилась. Совсем-совсем потихонечку она становилась чем-то чуть более выносимым.
— Я серьезно. В жизни такого не делал!
— Верю, — сказала она. — Очевидно, нужды не было.
Она опиралась спиной о шкаф, руки заведены назад. Взгляд, устремленный на меня, серьезен, в нем нет ненависти, скорее безразличие. Со стола за мной по-прежнему наблюдал кот.
Я простонал:
— Вы правы. Нужды не было.
Я допил воду из стакана.
— Вы считаете себя неотразимым…
Я хотел было ответить что-нибудь, сам толком не зная, что именно, но не ответил ничего, потому что меня опять подвел голос. А барышня Серебряная тем временем уверенно продолжала:
— … вы абсолютно ко всему в жизни относились легко. К женщинам, поэзии, работе — короче, ко всему. И потому поддались иллюзии. Вы не поэт, а стихоплет, и вы не первый любовник, а обыкновенный бабник!
— Боже мой! Не надо так говорить!
— В Бога вы не верите, так что не упоминайте попусту его имя. Вы хотя бы понимаете, почему я гоню вас?
Я поднял на нее полные муки глаза. Она была красивая, светло-коричневая, сотканная из символов, из луны, из тайн. Из голоса баритон-саксофона. Я ничего не понимал. Я покачал головой.
— Я вас люблю. И я не хотел этого… сегодня я думал о вас целый день, но такое мне и в голову не приходило. И только сейчас… возле этого окна…
— Вы не единственный, кто меня любит, — сказала она бесстрастно. — Но другие умеют владеть собой. Умеют ждать.
— Я буду ждать, если вы мне это разрешите. Хоть всю жизнь… — но это прозвучало неубедительно даже для меня самого, и я тут же добавил торопливо: — Проклятье! Я серьезно!
— Вы? Серьезно? — произнесла она с неподражаемой интонацией. — Внизу в машине вы уже давали мне честное слово…
— Это оказалось сильнее меня. Человеческая натура…
— Человеческая? Вы даете честное слово, зная, что «это» может оказаться сильнее вас?!
Что я мог возразить?
— Вы правы… но я как-то не думал… я ведь дал его вам в общем-то просто так… так все делают…
В той пуританской атмосфере, которая вдруг сгустилась в комнате, мои слова буквально примерзли к губам. А она к своим уничтожающим вопросам добавила еще и уничтожающую точку:
