Курт Воннегут - Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями
— Я хочу рассказать об императоре Октавиане, или Цезаре Августе, как его называют. Этот великий гуманист, а он был гуманистом в полном смысле слова, взял в свои руки Римскую империю в дни полного ее упадка — времечко было точь-в-точь как у нас сейчас: падение нравов, разводы, пьянство, всякого рода попустительство, распутство, извращения, продажность, аборты, убийства, махинации, преступность среди несовершеннолетних, безбожие, трусость, клевета, вымогательство и воровство цвели пышным цветом. Точь-в-точь как сейчас Америка, Рим был тогда раем для гангстеров, извращенцев и тунеядцев. Как в сегодняшней Америке, чернь открыто ополчалась против хранителей закона и порядка, дети не слушались родителей, не питали почтения ни к старшим, ни к своей стране, и приличные женщины не были в безопасности на улице, даже среди бела дня! Всю власть захватили инородцы — корыстные ловкачи, не скупившиеся на взятки. А честные землепашцы — основа римской армии и римского духа — стали грязью под ногами спекулянтов-горожан.
Вот каков был Рим, куда Цезарь Август вернулся, сразив в великой морской битве при Акции эту парочку сексуальных маньяков — Антония и Клеопатру. Уверяю вас, мне не к чему рыться в книгах, чтобы узнать, какие мысли обуревали Цезаря, когда он глядел на Рим, коим ему суждено было править. Давайте лучше минуту помолчим, и пусть каждый подумает о развале вокруг нас.
И сенатор действительно замолчал секунд на тридцать, но кое-кому эти секунды показались целым тысячелетием.
— И к каким же мерам прибег Цезарь Август, чтобы восстановить порядок в своем запущенном отечестве? Он сделал то, что, как нам твердят, делать никак нельзя, то, что, как нам внушают, к добру не приведет, — он возвел нравственность в закон, он насильственно провел эти не проводимые в жизнь законы с помощью полиции, суровой и безжалостной. Всех римлян, ведущих себя по-свински, он объявил вне закона. Вы слышите? Вне закона! И всех римлян, уличенных в свинском поведении, пытали, подвешивая за большие пальцы рук, сбрасывали в колодцы, скармливали львам, словом, давали им возможность проникнуться намерением вести себя более пристойно и прилично, чем до сих пор. Помогло это? Можете не сомневаться, еще как! Свиньи исчезли словно по волшебству. А как мы называем период, последовавший за этой немыслимой, с нашей точки зрения, расправой? Золотым веком, друзья мои, ни больше ни меньше — золотым веком!
Призываю ли я вас последовать этому кровавому примеру? Безусловно! Дня не проходит, чтоб мне не случалось по тому или иному поводу говорить: «Надо силой заставить американцев быть такими, как им положено от природы, — хорошими». Стою ли я за то, чтобы скармливать бастующих рабочих львам? Ну что ж, на радость тем, кому я представляюсь этаким первобытным бронтозавром, могу сказать: «Да. Безуcловно. Начнем кормежку сегодня же, сейчас же, было бы только где». Однако, хоть это и разочарует моих недругов, позвольте добавить, что я шучу. Жестокие и неприглядные наказания меня не привлекают. Зато мне очень по душе пример с ослом, которого догадались подгонять морковкой и палкой, и я полагаю, что сие величайшее открытие космического века может найти применение и в человеческом обществе.
И так далее. Сенатор сказал, что Отцы-основатели использовали метод морковки и палки в системе свободного предпринимательства, но что всякие добрячки, воображающие, будто людям все должно доставаться даром, испохабили логику этой системы до полной неузнаваемости.
— Подводя итоги, — сказал сенатор, — я утверждаю, что у нас только два выхода. Можно возвести нравственность в закон и насадить этот закон силой, но можно вернуться и к подлинной системе свободного предпринимательства, в основе которой лежит справедливый принцип Цезаря Августа — тони или выплывай. Я решительно за этот второй выход. Нам надлежит быть твердыми, ибо мы должны снова стать нацией пловцов, а кто не умеет держаться на воде, пусть себе тихо идет ко дну. Я рассказал вам сегодня об одном трудном периоде, известном из истории. На случай, если вы забыли, какое он косит название, я готов освежить вашу память — золотой век Римской империи, друзья мои, золотой век!
* * *Что касается друзей Элиота, на которых он мог бы опереться в эту тяжкую пору, — их у него не было. Он растерял своих богатых друзей, заявив, что все, чем они обладают, досталось им по принципу: дуракам счастье. Своим друзьям от искусства он поведал, что единственно кто интересуется их деятельностью — это толстомясые задницы, кому просто больше делать нечего. Он приставал к своим друзьям-ученым: «У кого есть время читать эту вашу занудную писанину и слушать ваши занудные речи?» Он разозлил своих друзей-исследователей, осыпая их преувеличенными благодарностями за достижения, о которых вычитал в последних газетах и журналах, заверяя их на полном серьезе, будто с развитием научной мысли жизнь становится все лучше и легче.
* * *А потом Элиот прибег к психоанализу. Он поставил крест на спиртном, снова стал следить за собой, увлекаться искусством и наукой, обзавелся прежними друзьями.
Сильвия была счастлива как никогда. Но вдруг, спустя год после начала лечения, ей позвонил по телефону врач. Он отказывался от своего пациента, поскольку, по его просвещенному мнению, Элиот был неизлечим.
— Но он ведь уже поправился!
— Если б я был халтурщиком из Лос-Анджелеса, милая леди, я, несомненно, согласился бы с вами. Но я не знахарь. У вашего мужа самый тяжелый, не поддающийся лечению невроз, с каким я когда-либо сталкивался. Природа этого невроза мне совершенно неясна. За год сосредоточенной работы с вашим мужем мне не удалось даже поцарапать его защитную броню.
— Но он всегда возвращается от вас бодрый.
— А знаете, о чем мы с ним говорим?
— Я думала, спрашивать не следует.
— Об истории Америки! Подумайте только, ваш муж тяжело больной человек, он убил свою мать, его отец неумолимый тиран, и о чем же он говорит, когда я предоставляю ему возможность дать волю своим мыслям? Об истории Америки!
Утверждение, что Элиот убил свою нежно любимую мать, строго говоря, соответствовало истине. Когда ему было девятнадцать лет, они с матерью плавали на яхте по заливу Котуит. Элиот зевнул на руле. Сокрушительным ударом гика мать выбросило за борт. Юнис Морган Розуотер камнем пошла ко дну.
— Нет, миссис Розуотер, — продолжал врач, — я сдаюсь. Я не могу лечить вашего мужа.
* * *Элиота отказ врача, по-видимому, только позабавил.
— Он сам не понимает, почему я вылечился, вот и отказывается признать, что лечение помогло, — заметил он.
В этот вечер они с Сильвией пошли в Метрополитен-оперу на премьеру новой постановки «Аиды». Фонд Розуотеров оплачивал костюмы. Элиот, весь вылощенный, выглядел великолепно — высокий, во фраке, на открытом круглощеком лице румянец, голубые глаза светились душевным здоровьем.
Все шло прекрасно до последней сцены оперы, когда героя вместе с героиней замуровывают в подземелье, чтоб они там задохлись. Как только обреченная пара широко раскрыла рты, Элиот крикнул:
— Не пойте, тогда протянете подольше!
Он встал с места и перегнулся через барьер ложи, уговаривая певцов:
— Может, вы не слышали про кислород, но я-то о нем все знаю! Послушайтесь меня, не пойте!
Элиот побелел, глаза у него остекленели. Сильвия дернула его за рукав. Он посмотрел на нее обалдело, послушно дал себя увести и покорно последовал за ней, как воздушный шарик на веревочке.
ГЛАВА 3
Норман Мушари пронюхал, что в тот вечер, после «Аиды», Элиот снова исчез — выпрыгнул на углу Сорок второй улицы и Пятой авеню из такси, которое везло его домой.
Через десять дней Сильвия получила от Элиота письмо из города Эльсинор, штат Калифорния, написанное на бланке Эльспнорской добровольной пожарной дружины. Название этого городка направило мысли Элиота в новое русло, и он пришел к выводу, что во многом смахивает на шекспировского Гамлета.
«Дорогая Офелия!
Эльсинор, оказывается, совсем не такой, как я его себе представлял, а может. Эльсиноров много, и я попал не туда, куда надо. Здешние учащиеся-футболисты именуют себя «неистовыми датчанами». В соседних же городках их зовут «датчане-меланхолики». За последние три года они выиграли один раз, дважды сыграли вничью и двадцать четыре раза потерпели поражение. Вот что получается, когда в полузащиту ставят Гамлета.
Перед тем как я вышел из такси, ты сказала, что нам, видимо, лучше развестись. Я не понимал, что тебе до того несладко живется. Теперь я понимаю, что вообще не понимаю ни черта. До сих пор не могу понять, что я алкоголик, хотя даже посторонним это сразу видно.
Может, я слишком замахиваюсь, когда говорю, что у нас с Гамлетом есть что-то общее, но ведь передо мной тоже важная задача и у меня тоже на время ум зашел за разум, поскольку я не представляю, как к ней подступиться. Гамлету, правда, было куда легче. Дух его папаши точно растолковал ему, что к чему, а мне приходится действовать без всяких указаний, хотя что-то откуда-то тужится подсказать мне, куда идти, что делать и зачем. Не бойся, голосов я не слышу. Но все время чувствую, что наша жизнь в Нью-Йорке — нелепое, пустое фиглярство, а это не по мне.
