Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)
— А я о чем толкую! И еще надо помнить о двух вещах: табличка и занавески. Табличку надо продумать. Теперь пошла мода на вежливые: «В нашем доме не курят!» или «Курить может только хозяин». Я вам потом придумаю что-нибудь оригинальное: «Курите у себя дома». Или поделикатнее: «Не отравляйте меня своим присутствием». О занавесках. Упаси вас бог повесить тюлевые или полотняные! Это сразу напоминает что-то семейное. Нужны шторы из мятого плюша — желтые или красные… Ну вот мы и дошли, за разговором оно и незаметно. Видите, лодочка — это я для вас забронировал. Наших уже и след простыл. Ничего, мы в самый раз прибудем. Хорошо, что вы согласились на вояж, — посмотрите людей в натуральном виде. — вам же ими руководить придется… Осторожно, тут ступенька гнилая…
Лодочник обрадовался появлению Стряпкова:
— Еле отбил. Я говорю «заплачено», а они требуют. Катайтесь на здоровье…
Кузьма Егорович пропустил Каблукова:
— Проходите, Яков Михайлович. Вам, как лицу руководящему, полагается находиться у кормила.
Стряпков отпихнулся веслом, сел на скамейку, снял пиджак и закатал у рубашки рукава.
— Я погребу. В юности это занятие у меня хорошо получалось. Призером не удалось быть, но отличался…
Он поплевал на руки.
— Левее держите, Яков Михайлович, там мель…
Каблуков выправил лодку.
— Напрасно руки увлажнили, Кузьма Егорович. Можно мокрые мозоли набить.
— Ничего! Нам не привыкать! Мы народ трудовой.
Стряпков лихо сдвинул шляпу на затылок и запел, запел ту самую песню, которую всегда поют в лодках, независимо от возраста, положения и степени трезвости:
Из-за острова на стрежень,
На простор, речной волны…
Но, видно, взял сгоряча высоко и поперхнулся.
Удивительное дело река. Смотришь с откоса, и кажется: «Тоже мне водный рубеж. Раз — и переплыл!» Но стоит очутиться на середине, настроение меняется: «Тут надо работать и работать!» А если двигаться не поперек, а вдоль, да еще навстречу течению? Вода, такая мягкая, такая податливая, сразу становится упругой.
Мысль о тяжком, почти непосильном бремени, добровольно принятом на себя, пришла к Кузьме Егоровичу минут через десять после старта. Лодка, как назло, оказалась неуклюжей, неходкой, да и рулевой к самостоятельному руководству, чувствовалось, приступил впервые. Солнце поддавало и поддавало жару. Стряпков взмок. Расстояние от юности, когда гребля у него получалась неплохо, оказалось солидное, и он начал мысленно чертыхаться:
«Уселся, дьявол, и не догадается сменить!»
Каблуков сидел неподвижно, как каменный идол, полагая, что весла доставляют Кузьме Егоровичу удовольствие.
«Вези тебя, черта грузного! — возмущался Стряпков. — Даже не пошевелится. Ничего, я тебя сейчас дойму…»
И он вслух начал расхваливать гребной спорт:
— И — раз, и — два! Полезная штуковина. Хорошо действует на разные мышцы…
Каблуков никакого интереса к укреплению мышц не проявил.
— И — раз, и — два!.. Я это давно понял. Брюшной пресс после этого — прямо каменный. Как у вас с желудком, Яков Михайлович?
— Как вам сказать? Как будто ничего.
— Гребля и этому способствует. И — раз, и — два!
Поясница у Стряпкова заныла, как будто туда переселились все зубы и сразу заболели. В душе поднималась ярость на Каблукова, чувствовавшего себя пассажиром: «Чугун! Посадить бы тебя на мое место!»
Вслух он сказал:
— В Москве все руководящие лица спортом занимаются. Да что я говорю. Ваш братец Петр Михайлович в бытность свою в прошлом году сам рассказывал, что в теннис играет…
Два дня назад Яков Михайлович при упоминании о брате наверняка бы потерял душевное равновесие. Сейчас же это почти не произвело впечатления — утверждение в новой должности не то чтобы уравняло братьев, но, во всяком случае, дистанция сблизилась, поэтому Каблуков спокойно заметил:
— Возможно. Не слыхал.
Потеряв надежду сдвинуть Якова Михайловича с руля на. весла, Стряпков с плохо скрываемым ожесточением сказал:
— Может, пристанем к берегу? Передохнем?
— Пожалуй. Я тоже приморился.
Стряпкову пришлось снять ботинки и засучив штаны, прыгнуть в воду, подтянуть лодку к берегу. Весь перепачканный в тине, он, тяжело отдуваясь, хлюпнулся на песок: «Идол железобетонный. Посадили тебя, тупицу, на нашу голову! Сдохнешь, пока тебя довезешь…»
Каблуков, словно угадав его мысли, произнес:
— Отдохните немножко, и двинемся. Я смотрю на вас и завидую. Мне бы тоже хотелось поразмяться, но неудобно, неловко как-то — руководитель везет подчиненного.
Обрадованный Стряпков с робкой надеждой в голосе выкрикнул:
— Никто ведь еще не знает!
— Завтра все узнают. Нет, нет, как хотите, но. этого удовольствия я себе доставить, к сожалению, не могу. Буду тихо вам завидовать.
Стряпков окончательно было собрался послать Каблукова ко всем чертям, но послышался шум — по реке летела моторная лодка, мощно разрезая воду металлическим носом. Кузьма Егорович вынул уключину, спрятал ее под пиджак и замахал шляпой.
— Эй! Товарищи!
С лодки ответили:
— Что у вас?
— Терпим бедствие! Уключину потеряли. С одним веслом не доплыть. Возьмите на буксир!
Что за удовольствие лететь вперед на механических лошадиных силах! Вот когда начинаешь всерьез ценить и уважать технику. Речной воздух нежно ласкает, вспотевшее лицо. Лодка слегка подпрыгивает, вода мягко булькает — и все это без усилий, спокойненько. Можно даже закурить…
Стряпков отошел от гнева быстро. Жизнь стала снова казаться блаженной. А Яков Михайлович недовольно хмурился:
— Я — и на буксире! Спросите их, знают они меня или нет?
Оказалось, что моторная лодка принадлежит леспромхозу, находившемуся в сорока километрах, и команда никого в Краюхе не знает.
— Тогда еще ничего, полбеды. Как будем к нашим приближаться, отцепимся. Теперь мне надо авторитет оберегать. Не для себя, понятно, для дела…
К Стряпкову уже вернулась его веселость, он подсел к Каблукову поближе и начал разглагольствовать:
— Вот вы справедливо указали насчет авторитета. Это великое дело — авторитет. Есть у нас любители панибратства. Чуть начальник подобрее, сразу лезут в приятели… Дистанцию надо всегда соблюдать. Почему Соловьева не удержалась? Не сумела себя поставить. Начальник для подчиненных всегда должен быть загадкой. Один день добрым, другой день сердитым. Утром приветливым, к вечеру мрачным. Можно, конечно, и наоборот — мрачным утром, к вечеру ласковым. Первый вариант, однако, лучше. Могут подумать, что мрачность утром от жены иди от других семейных неприятностей. А у руководителя семья должна быть, как у вас, высший сорт. Вы, значит, меняетесь, а подчиненные теряются, не знают, с какого бока к вам подойти. Потом они совсем с толку собьются и будут перед вами, то есть я не хотел сказать, что перед вами лично, а вообще перед руководителем — будут трепетать. А трепет, говорил мне знакомый генерал в отставке, основа основ…
Яков Михайлович начал слегка покашливать. Это у него всегда бывало признаком волнения. Очевидно, слова Стряпкова доходили до сердца.
— Допустим, вошел к вам в кабинет ну, скажем, счетовод Курицын… Возьмем выше — директор гончарного завода Сосков. Незачем его к вольности приучать. Разговаривать с ним надо стоя, тогда и он не сядет, не развалится на полдня. Войдет Сизов, а вы в бумаги углубитесь. Возможно, они вам наизусть известны, но это неважно, читайте их не спеша, и на Сизова — ни взгляда. И так, пока он не затрепещет и не почувствует, что он перед вами козявка…
За приятной беседой чуть не проскочили Остапово, облюбованное горпромсоветчиками для массового гулянья. Если бы не бдительность Якова Михайловича, унесло бы их черт знает куда, в чужой район.
Увидев у берега лодки, Каблуков вскочил и чуть не шлепнулся в воду.
— Отцепляй!
С моторной сердито бросили:
— Хоть спасибо бы сказали!
— Ну, вот и все! С благополучным прибытием, Яков Михайлович! Обопритесь на мою руку и прыгайте… Осторожненько, тут, я извиняюсь, слегка грязновато…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,
в которой совершается тайный брак
Тайный брак!
Сколько волнений, сколько мук и ожиданий счастья скрыто за этими двумя короткими словами.
Ночь! Проливной дождь. Невеста, пугливо озираясь, пытается рассмотреть через запотевшее стекло кромешную тьму. На красотке поверх белого платья темная накидка. На крохотных ножках атласные туфельки. Слышно тарахтенье колес по булыжной мостовой: «Конечно, это он, мой любимый, мой дорогой…»
Это, так сказать, осенний вариант.
Ночь. Метель. Возможно, даже пурга. Невеста, пугливо озираясь, пытается рассмотреть через причудливо разрисованные лютым морозом стекла кромешную тьму. На красотке поверх белого платья беличья шубка. На крохотных ножках чесанки с галошами. Скрип полозьев: «Конечно, это он, мой дорогой, мой любимый…»
