Курт Воннегут - Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями
Элиот упорно продолжал пересказывать роман Траута «Эй ты, чуешь, чем пахнет?», и голос его звучал раздраженно.
— В той стране, — говорил он, — велись колоссальные исследования по борьбе с запахами. За счет частных пожертвований, которые собирали матери семейств, обходя дома по воскресеньям. Целью этих исследований было создать средство против каждого запаха. Но вдруг герой — кстати, диктатор этой страны — сделал потрясающее научное открытие, хотя сам вовсе ученым не был. И никаких исследований больше не понадобилось. Он решил проблему в корне.
— Да, да, — отозвался сенатор. Он терпеть пе мог историй Килгора Траута, и от восторгов сына его коробило. — Изобрел, наверно, такое средство, которое сразу уничтожило все запахи? — сказал он, чтобы скорей положить конец этим россказням.
— Нет, я же говорю, что герой был диктатор. Он уничтожил носы.
* * *Элиот вышел из уборной в чем мать родила, весь заросший волосами, утираясь кухонным полотенцем. Полотенце было совсем новое, на нем даже болталась бирка с ценой. Сенатор окаменел — ему казалось, что непристойность и бесстыдство несметными полчищами атакуют его со всех сторон.
Элиот ничего не замечал. Он продолжал безмятежно вытираться, потом бросил полотенце в мусорную корзину. Зазвонил черный телефон.
— Фонд Розуотера слушает. Чем мы можем вам помочь?
— Мистер Розуотер, — заторопился женский голос, — тут про вас передавали по радио…
— Да? — спросил Элиот.
— Сказали, что хотят доказать по суду, будто вы не в себе.
— Не беспокойтесь, дорогая. Улита едет, когда-то будет.
— Ах, мистер Розуотер, если вы уедете и не вернетесь, мы умрем.
— Даю вам честное слово, я вернусь. Устраивает?
— А вдруг вам не дадут вернуться?
— Вы считаете, голубушка, что я сумасшедший?
— Не знаю, как в сказать.
— Говорите как хотите.
— Я боюсь, вдруг решат, что вы ненормальный, раз вы столько возитесь с такими, как мы.
— А вы знаете других, с кем стоит возиться?
— Я нигде, кроме округа Розуотер, не была.
— Не мешает съездить, дорогая. Вот вернусь, и можно устроить вам поездку в Нью-Йорк.
— Господи боже мой! Да только вы не вернетесь.
— Я же дал вам слово.
— Знаю, знаю, но мы все это нутром чуем. Сердце подсказывает — вы не вернетесь. Мы все прикидываем, все планы строим, как бы проводить вас подостойнее, мистер Розуотер, — продолжала женщина, — чтоб и парад, и флаги, и цветы. Но нккого из нас вы не увидите. Мы страх как боимся.
— Чего?
— Не знаю. — Она повесила трубку.
* * *Элиот надел новые трусы. Когда они аккуратно обтянули его, отец мрачно сказал:
— Послушай, Элиот…
— Да, сэр? — Элиот благодушно расправлял большими пальцами упругую резинку на поясе. — Все-таки эти штуки здорово держат. Я уж и забыл, как это приятно, когда все подтянуто.
Сенатор взорвался.
— За что ты меня так ненавидишь? — закричал он.
Элиот застыл от изумления.
— Ненавижу? Тебя? Да нет же, отец! Я вообще не способен ненавидеть!
— Но ведь ты так и норовишь каждым шагом, каждым словом задеть меня побольнее!
— Да что ты!
— Не знаю, что я тебе сделал, за что ты жаждешь мне отплатить, во теперь ты расквитался со мной сполна!
Элиот был потрясен.
— Отец… ну, пожалуйста!
— Замолчи! Сил моих нет тебя слушать! Чем дальше, тем хуже!
— Из любви к господу…
— Ах, из любви… — горестно отозвался сенатор. — Ты ведь и меня любишь, правда? Так любишь, что втоптал в грязь все мои надежды, все идеалы. И Сильвию ты, конечно, тоже любишь, не так ли?
Элиот зажал уши.
Сенатор продолжал бушевать, крошечные пузырьки слюны фонтаном вылетали у вето изо рта. Элиот не слышал, но по губам отца читал ужасную историю о том, как он испортил жизнь и подорвал здоровье женщины, виноватой только в том, что она его любила.
Сенатор в бешенстве выскочил из конторы и кинулся прочь.
Элиот отнял руки от ушей, кончил одеваться, как будто ничего не случилось. Присел завязать шнурки. Завязал, разогнулся и вдруг весь окостенел, как мертвец.
Зазвонил черный телефон. Элиот не снял трубку.
ГЛАВА 13
Каким-то образом Элиот все же ухитрялся следить за временем. Когда до прибытия его автобуса в Пилгород оставалось десять минут, он слегка оттаял, встал, деловито поджал губы, снял нитку, прилипшую к костюму, вышел из конторы и направился к кофейне. Ссора с отцом испарилась с поверхности его памяти. Элиот вышагивал весело, словно повеса из чаплинского фильма.
Он наклонялся и чесал за ухом собак, когда те, виляя хвостами, приглашали его отдохнуть на тротуаре. Новый костюм досаждал ему, давил в шагу и под мышками, похрустывал, словно был подшит газетами, — напоминал Элиоту, как он принаряжен.
Из закусочной доносились голоса. Элиот прислушался, стоя у дверей. Он не узнал говоривших, хотя там сидели его друзья. Три человека уныло толковали о деньгах, которых у них не было. Разговор то и дело умолкал, потому что мысли, как и деньги, шли к ним туго.
— В общем, — сказал один из них наконец, — бедность не позор…
Это было начало доброй старой шутки, придуманной местным острословом Кином Хаббардом.
— Нет, — подхватил другой, договаривая, — но большое свинство.
* * *Элиот пересек улицу я вошел в страховую контору начальника пожарной дружины Чарли Уормергрена. Чарли был не из тех, кто позволяет себя жалеть, он никогда не обращался в Фонд за помощью. Таких, как Чарли, в округе насчитывалось человек семь — им, действительно, благодаря свободному предпринимательству жилось отлично.
Пресловутой секретарши Чарли в конторе не оказалось, ее услали по каким-то делам. Когда Элиот вошел в контору, там, кроме Чарли, был еще только один человек — Нойз Финнерти, он подметал пол.
* * *Нойз куда быстрее Чарли смекнул, что Элиот не в себе. Он бросил подметать и превратился в слух. Нойз был любопытен до сладострастия. Чарли, подогреваемый воспоминаниями о многочисленных пожарах, на которых они с Элиотом когда-то отличились, не заподозрил ничего неладного до тех пор, пока Элиот не поздравил его с наградой, хотя Чарли получил ее три года назад.
— Элиот, ты что — разыгрываешь меня?
— Почему разыгрываю? По-моему, это большая честь.
Речь шла о медали, выпущенной в честь юного Горацио Элджера, которую Чарли в 1962 году получил от индианского отделения клуба консервативных молодых дельцов-республнканцев.
— Элиот, — испуганно сказал Чарли, — но ведь это было три года назад!
— Разве?
Чарли встал из-за стола.
— Мы еще сидели у тебя в конторе и решили отправить этот дурацкий значок обратно.
— Да что ты?
— Мы вспомнили всю его историю и решили, что это — черная метка.
— Почему мы так решили?
— Это ты копался в истории, Элиот.
Элиот слегка нахмурился:
— Я забыл.
Нахмурился он просто из приличия. На самом деле его забывчивость ничуть его не тревожила.
— Они начали награждать этой медалью с 1945 года. И до меня роздали шестнадцать штук. Теперь вспомнил?
— Нет.
— Из шестнадцати удостоенных медали в честь молодого индианца Горацио Элджера шестерых посадили за мошенничество и неуплату подоходного налога, четверо отбывали срок кто за что, двое подделали военные документы, а один угодил на электрический стул.
— Элиот, — продолжал Чарли, начиная волноваться, — ты слышал, что я только что сказал?
— Ну да, — ответил Элиот.
— И что я сказал?
— Забыл.
— Но ты говоришь, что слышал.
Тут вмешался Нойз Финнерти:
— Он только одно слышал — как у него внутри щелкнуло.
Нойз подошел ближе, чтобы получше присмотреться к Элиоту. В его интересе сочувствия не было. Он рассматривал Элиота, как врач. И Элиот отнесся к нему как к врачу, будто добрый доктор направил ему в глаза яркий свет и разглядывает, что там.
— Да уж щелкнуло у него внутри, не сомневайтесь! Будь здоров, как щелкнуло!
— Черт побери, что ты несешь? — спросил Чарли.
— У меня на это дело еще с тюрьмы ухо натренировано.
— Мы же не в тюрьме.
— Ну и что ж, это всюду бывает. Просто за решеткой привыкаешь ко всему прислушиваться. Посидишь там подольше — и смотреть-то вовсе отучишься, зато слушаешь в оба уха. И все следишь, не щелкнуло ли у кого. Взять вас двоих — думаете, вы больно дружные? Думаете, вы его знаете как свои пять пальцев? Да если б вы его знали, и пусть бы он вам не нравился даже, просто знали бы — и все, вот тогда бы вы за милю услышали, как у него внутри щелкнуло. Когда кого знаешь, так видишь — что-то его грызет, что-то его будоражит; может, ты никогда и не допрешь, что это за штуковина такая, но одно понятно — от нее он и фордыбачит, от нее и глаза у него будто с секретом каким. Ты ему, бывает, скажешь: «Полегче, полегче, не переживай» или, бывает, спросишь: «Ну чего ты заводишься? Чего заводишься? Ведь знаешь, что опять угодишь в беду!» Только сам-то понимаешь — толку от твоих разговоров никакого, все равно эта штука внутри не даст ему покою. Скажет ему; «Прыгай!» — он я прыгнет. Скажет: «Укради!» — украдет. Скажет: «Завопи!» — завопит. И будет она жужжать у него внутри, как заводная, разве только он умрет молодым или все ему в жизни удастся и никакая беда не стрясется. Скажем, работаешь ты с таким парнем рядом в тюряге в прачечной. Ты его уже двадцать лет знаешь. Работаешь себе рядом и вдруг услышишь — у него внутри как щелкнет! Ты на него уставишься. А он и работать перестал. Обмяк весь. Спокойный такой стал. Тихий такой. Заглянешь ему в глаза, а уж там никаких секретов. Он тут даже как звать его забудет. А потом снова примется работать, но уж прежним ему не быть. Эта штука, что его будоражила, больше не зажужжит. Все, точка, завод у ней кончился. И у человека того жизнь его прежняя, когда он все чудил чего-то, тоже кончилась — точка!
