Юрий Прокопенко - Встреча с пришельцем (сборник)
Люся задумчиво смотрела на цветы, а Леся, которая немного опоздала, мяла в руке носовой платочек.
Борис Сергеевич говорил долго и красиво. Его сменили Тощенко, Духмяный, Литвинюк, редактор.
Я услышал такие слова о себе, о которых даже мечтать бы не посмел. Так и хотелось вскочить на плиту и крикнуть: «Товарищи, да вот же я, Вячеслав Гарпун, живой и почти здоровый, перед вами! Очень вам благодарен за чудесные слова, которые, уверен, вы произносите от чистого сердца!»
Но, к сожалению, именно в эти минуты я с еще большей горечью осознал всю необратимость своего положения. Ведь все это время я тешил себя надеждой завтра, послезавтра, через месяц, когда-нибудь набраться мужества и рассказать все Люсе, коллегам, друзьям.
Теперь же я понял, что никогда даже попытки не сделаю вернуть себе биографию Гарпуна. Она мне уже не принадлежала. Потому что Гарпуна не существует, вернее, такого Гарпуна, каким он был до прошлого августа. Есть лишь его призрак, его тень, которая всегда будет стоять между Люсей и начинающим газетчиком Зайчинским…
— От внештатных авторов слово имеет Валентин Зайчинский, — неожиданно объявил Духмяный.
Я долго мялся, прокашливался. Наконец скромно сказал:
— Мы, кто лишь вступает на нелегкий путь журналистики, всегда будем учиться мастерству у Гарпуна. Я как внештатный сотрудник отдела, которым он успешно руководил, торжественно обещаю держать марку отдела на высоте…
— Молодец! — похвалил меня редактор.
Когда мы выходили с кладбища, редактор пригласил Люсю сесть в его машину. Она поблагодарила, но отказалась.
— Будет что-то нужно, не стесняйтесь, обращайтесь, всегда поможем, — сказал редактор. — Кстати, вот вам официальный опекун от нашей редакции, — кивнул он в мою сторону.
— Благодарю, — сказала тихо Люся.
20
Духмяный заболел, и редактор предложил мне временно исполнять его обязанности.
— Чует мое сердце, вас придется брать в штат, — весело сказал он.
Такой неожиданный шанс вернуться к тому, что я потерял, то есть снова стать штатным сотрудником редакции! Но радость тут же померкла. А как же с дипломом, трудовой книжкой, не говоря уж о паспорте? Кроме прав шофера-любителя, у меня ничего нет. В конце концов, скажу, что потерял, а там видно будет.
Проснулся я от крика. Раскрыл глаза и увидел в комнате высокую полную женщину в серой пятнистой шубе и ярком платке. Коля в одних трусах вытянулся перед ней и испуганно моргал.
— По всей стране ищем, милицию на ноги поставили, а он вот где прячется! И вы тоже хороший дядя, — повернулась она ко мне. А затем — к Семену Яковлевичу. — У-у-у! — процедила сквозь зубы. — Вот кому я обязана своим горем! Ах ты ирод!
Семен Яковлевич поднял руки, словно защищаясь от удара:
— Варя! Господи!..
— Я тебе сейчас дам «Варя»! — приблизилась она к нему.
Семен Яковлевич затравленно оглянулся на стену, как будто там должна была находиться потайная дверь, через которую можно было сбежать от гнева разъяренной женщины.
— Так, значит, это ты его подбил? — Ее голос дрожал от гнева.
— Да что ты, я и представления не имел, что он мой…
— Он такой же твой, как я твоя! — плюнула женщина ему под ноги. — А ну, быстро одевайся! — приказала сыну.
— Клянусь богом, я случайно его встретил. В этой хате. И даже не догадывался…
Потрясенный, я молча наблюдал эту семейную драму, которая разыгралась не без моего участия. Дело в том, что это я написал письмо матери Коли. Другого способа спасти парня я не придумал.
Коля молча собирал вещи, как попало запихивая их в спортивную сумку.
— Ну, ты скоро там? — грозно спросила женщина.
— Сейчас, мама! — послушно промолвил он.
Очевидно, она не ждала такой покорности и немного смягчилась:
— А худющий, будто с креста снятый! Теперь тебя месяц откармливать нужно, чтобы на человека стал похож. А с тобой, — повернулась она к Семену Яковлевичу, — за все рассчитаюсь! Сейчас же иду в милицию. А то пошли вместе, там тебя давно ждут!
На Семена Яковлевича от страха аж икота напала. Он стоял бледный и взлохмаченный, прижавшись к стене.
— А вы тоже, наверное, такой же, как этот, — кивнула она на меня. — А ты, — снова обратилась к сыну, — вместо того чтобы жить дома, учиться, оказался среди этих подонков!
— На кого учиться? — несмело огрызнулся Коля.
— На кого, на кого? На человека. Вон дядя Степан зовет, к нему и поедешь. Будешь работать, как все порядочные люди…
— Счастливо оставаться, — прощаясь, кисло сказал Коля и глянул на меня виновато, словно извиняясь.
— Не волнуйся, сынок, они тут надолго не останутся. Я пришлю сюда милицию. Пусть займется этими дармоедами…
Какое-то время Семен Яковлевич стоял неподвижно, точно окаменел. Потом засуетился, будто в немом кино, начал складывать вещи. Через несколько минут его словно ветром сдуло.
21
Леся открыла мне дверь с такой счастливой улыбкой, что я было решил — не иначе, как пятерку по английскому получила.
— Сегодня можем ничего не учить! — весело воскликнула она. — Завтра я не иду в школу.
— А что случилось? — спросил я, стряхивая снег с шапки.
— Мама поведет меня к зубному врачу.
— А может, все-таки сделаем английский? Все равно ж придется к следующему разу учить.
— Сейчас я все равно не могу. Мы договорились с Клавой пойти в универмаг купить маме подарок.
Меня аж в пот бросило. И как я мог забыть! Ведь послезавтра день рождения Люси.
— А вы придете к маме на день рождения? — спросила Леся. — Это как раз в субботу.
— Мама меня не приглашала.
— Мама никого не приглашала. Она в этом году ничего не устраивает. А вы приходите, нам будет не так одиноко.
— Спасибо, обязательно приду, — пообещал я.
В отличие от предыдущих этот Люсин день рождения был грустный. Мы втроем сидели за столом, украшенным пышным букетом роз (все базары города обегал, пока такой нашел), и пили чай. Беседы велись вокруг одной и той же темы.
— Если бы Слава был с нами! — кивая на мой портрет, повторяла Люся.
Я уже давно уверовал, что не имею ничего общего с этой легендой, и ловил себя на том, что, поддерживая беседу, произношу восторженное «неужели» и сочувственное «очень жаль» довольно искренне.
Но когда Люся повторяла в адрес мужа нежные эпитеты и слишком часто вздыхала, во мне просыпалось что-то очень похожее на ревность. Были моменты, когда я просто ненавидел этого типа на портрете, у которого начисто отсутствовали недостатки, присущие каждому живому человеку. На него, судя по Люсиным словам и ее вздохам, можно было молиться, как на икону.
Чаепитие мы заканчивали под программу «Время», и я начал собираться.
— А вы оставайтесь у нас ночевать, — сказала Леся. — Сейчас еще будет интересный фильм. Этот диван свободен. Я теперь сплю с мамой в спальне.
Люся пропустила ее слова мимо ушей, а я тут же ухватился за Лесино предложение:
— Я бы с радостью остался, только боюсь — доставлю вам много хлопот.
— Какие хлопоты? Оставайтесь… — вяло сказала Люся и недовольно посмотрела на дочку.
Утром во время завтрака я поблагодарил Люсю за предоставленный мне ночлег.
— Пожалуйста, нам не жалко, диван все равно пустует, — с каким-то безразличием произнесла она.
— Ну, если не жалко… — отважился я. — Мне вот-вот должны дать квартиру. Если бы вы разрешили у вас пожить какое-то время… Мешать вам не буду…
— Ой, мамочка, и нам веселее станет! — с неподдельной радостью поддержала меня Леся.
— Ну, если ненадолго… — растерянно сказала Люся и вздохнула.
22
Вторую неделю я жил квартирантом в своей квартире. Правда, от квартиранта я отличался тем, что старался помочь Люсе по хозяйству, а еще тем, что принимал участие в семейных советах.
Каждый вечер я непременно повторял, что, может, уже завтра выберусь от них, что мне на днях обещали дать ордер на квартиру. Люся никак не реагировала на эти мои заверения. А однажды не выдержала:
— Не надо извиняться, Валентин Сидорович. Вас никто не выгоняет. Спокойно живите себе сколько надо. Вы нам не мешаете.
Мне показалось, что ее слова были искренними. Наши взгляды встретились, и она опустила глаза.
23
Воскресным утром я лежал на диване в большой комнате — так условно мы называли одну из двух комнат, хотя по метражу они были одинаковы, — и прислушивался к диалогу Люси с дочерью.
Весеннее солнце, пробиваясь сквозь полузашторенное окно, отражалось в полировке серванта. Впервые за последний год я проснулся с радостным чувством необычайной легкости, которое обычно вдруг охватывает после ужасного сна: открыл глаза — и все страхи исчезли.
