Код Онегина - Даун Брэйн

— Ладно, — сказал он, — придется мне его взять.

У Большого дома жили две кошки, а где две, там и третья поместится. А Мелкий был — эгоист. Хотя, возможно, он и не врал, что его сгоняют с квартиры.

— Короче, мы должны ехать в Подольск, искать там последнюю страницу, потом идти к тому человеку, о котором там написано, и сказать ему, что он обязан спасти Россию от какой-то там гомеопатической системы, если он сам этого еще не знает, и что пора б ему уже начинать это делать…

— Ничего более глупого я в жизни своей не слышал.

— Я тоже.

— Пушкин, ты же сам говоришь, что не был на Васильевском острове, это тебе в бреду привиделось.

— Не знаю, где я был, — угрюмо отвечал Саша, безуспешно пытаясь прикурить от солонки, — а только они могут все. У меня была клиническая смерть, они меня оживили.

— Не было у тебя никакой клинической смерти. Ты просто при аварии ударился головой, вон шишка-то какая. Пока ты был без чувств, все кругом говорили о теракте, на тебя это подсознательно подействовало…

Саша потрогал шишку, сморщился. Теперь он понимал, что вряд ли сумеет убедить Леву своим рассказом. Слишком уж Лева был трезвый. Саша заставил его выпить еще две рюмки подряд. Потом еще две. И еще. В Кистеневке был сухой закон, сухой, но мягкий: на гостей и элиту он не распространялся. Водка была шведская — «Абсолют». Кистеневские были выше того, чтобы поддерживать отечественного производителя. Они сами были отечественными производителями, очень эффективными притом, но отечество их не поддерживало, а, напротив, всячески старалось ущучить и обобрать. Кистеневские отвечали отечеству приблизительно тем же. Как ни старался батюшка, они не подставляли левой щеки, когда их лупили по правой; им ближе были ветхозаветные принципы: око за око, зуб за зуб. На тарелочке перед Сашей лежал сыр — важный, весь из себя голубой, с прожилками мраморными, с плесенью: наверное, «прямо из Парижа»… На десерт в доме Людмилы всегда подавали не плебейские пирожки, а что-нибудь изысканное: сыр, груши… Саша таращился на сыр и, словно дикарь, не мог вспомнить, как его едят, руками или ложечкой. Туман в его голове никак не хотел рассеиваться.

Лже-Черномырдин вился вокруг стола. Саша покормил его косточками, погладил. Ведь безмозглая кошатина ни в чем не была виновата.

— Как он все-таки нашелся? — спросил Саша.

— Я был дома… Вдруг входит она и говорит, что там какой-то кот бесхозный… Я увидел его…

— А ты ей раньше рассказывал, как он выглядит?

— Какое это имеет значение?! — почему-то обозлился Лева. — Ну, так что же твои черные? Почему они допустили, чтоб мы сели в ту «Ниву»?!

Лева давно позабыл о том, что кошка, сидевшая в позе Багиры у автобусного колеса, кошка, из-за которой он не захотел ехать автобусом, была не совсем черная, а в белой перчатке и с белым носиком; а если б и вспомнил — не придал значения. Не больно-то он верил Сашиному рассказу. Если б не водка, он бы совсем не верил.

— Они не могут за всем уследить, — сказал Саша, — у них от этого голова лопается…

Они выпили еще водки. Через некоторое время Лева сказал:

— Хорошо, допустим… а почему эти черные пушкинисты сами не могут найти последнюю страницу? И зачем она вообще, если они и так знают, что на ней написано? Почему они сами не пойдут к тому человеку и не уговорят его спасать Россию?

— Козлы потому что. Все хотят чужими руками жар загребать… — Саша грохнул кулаком по столу. — Блин, всякие черные твари указывают нам, как жить… Обидно, Белкин!

— Правильно, — унылым голосом отозвался Лева, — пускай лучше всякие белые твари нам указывают, как жить…

— Обидно не обидно, а — надо. Надо делать, как они велят. Ведь Пушкин написал… Что же, он зря писал? И все наши с тобой мучения — зря? И Нарумова зазря померла?

Саша по-прежнему был убежден в том, что Нарумову убили комитетчики.

— Пушкин, эта последняя страница, наверное, давно потерялась. Ведь книгу с тех пор могли уже десять раз брать читатели.

— Может, не совсем потерялась. В библиотеках все записывают: кто брал, как его ФИО, где живет. Можно найти.

— А если ты не станешь искать?

Лева на Сашино «мы» все время говорил «ты». Слышать это было весьма неприятно. Саша вновь терпеливо поправил его:

— Если мы этого не сделаем — сделает кто-нибудь другой. Но гэбисты-то все равно на нас охотятся! А этот мужик — он из благодарности за нас заступится… И потом, я так понял, что он вообще должен разрушить власть комитета…

— Чепуха какая! — Лева досадливо махнул рукой. — Никто никогда ее не разрушит.

— Вот вы все такие, интеллигенция, все! Потому народ вас и не любит. Сидите по кухням и бормочете: то вам не так и это не эдак… по телевизору вам не то показывают… а как дойдет до дела — так сразу «ах, все равно в этой стране ничего не получится» и — в кусты…

— Это в еще большей степени относится к буржуазии, — заметил Лева.

— А я больше не буржуазия. Я — свободный человек, люмпен…

Саша горько вздохнул: ему совсем не хотелось до конца своих дней быть свободным человеком, он истосковался по нормальному бизнесу и нормальному жилью: огонь, горящий в камине, покойные кресла, в подвальном этаже — сауна, в саду — беседка, увитая душистым горошком… В доме Людмилы было это все — и камин, и огонь, и кресла, и душистый горошек, — и теперь у Левы это все будет; Саша не то чтобы завидовал, но просто грустил очень.

— А все равно ничего не выйдет, — упрямо сказал Лева. — Не созрела у нас революционная ситуация.

— Кто говорит о революции?! — изумился Саша: они совсем не понимали друг друга. — Этот мужик, о котором Пушкин написал, — он же наверняка умный… Послушай, он, может, не просто заступится за нас, а поможет подняться, карьеру сделать… Я получу пару нефтяных вышек, ты — кафедру… Белкин, неужели тебя совсем не вдохновляет миссия спасителя России?!

— Абсолютно не вдохновляет… Ее уж лет восемьсот без передыху все спасают, спасают друг от дружки, а она все в кризисе да в кризисе. Уж лучше б спасатели ее оставили в покое, бедную… Почему-то Швейцарию никто ни от кого не спасает…

Все это было совершенно справедливо, но донельзя банально, Саша такие слова уже тыщу раз слыхал от разных людей, и про Швейцарию в том числе. Он тогда с другого боку решил зайти, воззвать к низменным инстинктам.

— Белкин, нас убьют. Эти двое нас найдут и убьют, а мамбела больше не помогут, они в нас разочаровались, потому что мы болеем и погоду не умеем предсказывать… Это тебя тоже не вдохновляет?

— Ну…

Дверь распахнулась от толчка. Людмила стояла на пороге, бурно дыша; выражение лица ее было — как у человека, принявшего какое-то ужасно важное решение.

— Люсенька, я вообще-то не пью, — засуетился Лева, — у нас тут просто мужской разговор…

— Я все слышала, — сказала Людмила страшным голосом. — То есть не все, а то, что вас хотят убить… О, не презирай меня, Левушка, милый, не сердись. Пьяные мужчины всегда разговаривают так громко…

V. 19 октября:

другой день из жизни поэта Александра П.

На руке у нее был от ожога шрам, которого она очень стеснялась. При росте в сто восемьдесят сантиметров она весила всего шестьдесят два килограмма, но все боялась потолстеть, сидела на диетах, лишний бутерброд был как преступление. Она была кандидатом в мастера по волейболу, но ленилась и давно бросила спорт. После вторых родов она перестала носить открытые купальники. Плакала…

Когда они встретились, она была никому не известной провинциальной актрисой. Соне было все равно, с Соней они тогда уж охладели друг к другу.

Когда она предложила ему присутствовать при ее первых родах, он в ужасе отказался. Он с ума сходил от страха. Она этот страх истолковала как брезгливость. Наверное, она так и не простила ему этого.

Натали — это псевдоним; настоящее ее имя было Вика, оно казалось ей глупым.

Она не читала почти ничего, кроме дамских журналов.

Ее мать не одобряла этого брака. Надо было ему жить с Соней.