Вагрич Бахчанян - Мух уйма (Художества). Не хлебом единым (Меню-коллаж)
«Что ж это значит? – подумал Александр Исаевич, – я не видел никогда ружья у Ивана Денисовича. Что ж это он? стрелять не стреляет, а ружье держит! На что ж оно ему? А вещица славная! Я давно себе хотел достать такое. Мне очень хочется иметь это ружьецо; я люблю позабавиться ружьецом».
– Эй, баба, баба! – закричал Александр Исаевич, кивая пальцем.
Старуха подошла к забору.
– Что это у тебя, бабуся, такое?
– Видите сами, ружье.
– Какое ружье?
– Кто его знает, какое! Если 6 оно было мое, то я, может быть, и знала бы, из чего оно сделано; но оно панское.
Александр Исаевич встал и начал рассматривать ружье со всех сторон и позабыл дать выговор старухе за то, что повесила его вместе с шпагою проветривать.
– Оно, должно думать, железное, – продолжала старуха.
– Гм! железное. Отчего ж оно железное? – говорил про себя Александр Исаевич. – А давно оно у пана?
– Может быть, и давно.
– Хорошая вещица! – продолжал Александр Исаевич. – Я выпрошу его. Что ему делать с ним? Или променяюсь на что-нибудь. Что, бабуся, дома пан?
– Дома.
– Что он? лежит?
– Лежит.
– Ну, хорошо; я приду к нему.
Александр Исаевич оделся, взял в руки суковатую палку от собак, потому что в Кавендише гораздо более их попадается на улице, нежели людей, и пошел.
Двор Ивана Денисовича хотя был возле двора Александра Исаевича и можно было перелезть из одного в другой через плетень, однако ж Александр Исаевич пошел улицею. С этой улицы нужно было перейти в переулок, который был так узок, что если случалось встретиться в нем двум повозкам в одну лошадь, то они уже не могли разъехаться и оставались в таком положении до тех пор, покамест, схвативши за задние колеса, не вытаскивали их каждую в противную сторону на улицу. Пешеход же убирался, как цветами, репейниками, росшими с обеих сторон возле забора. На этот переулок выходили с одной стороны сарай Александра Исаевича, с другой – амбар, ворота и голубятня Ивана Денисовича.
Александр Исаевич подошел к воротам, загремел щеколдой: изнутри поднялся собачий лай; но разношерстная стая скоро побежала, помахивая хвостами, назад, увидевши, что это было знакомое лицо. Александр Исаевич перешел двор, на котором пестрели индейские голуби, кормимые собственноручно Иваном Денисовичем, корки арбузов и дынь, местами зелень, местами изломанное КОЛЕСО, или обруч от бочки, или валявшийся мальчишка в запачканной рубашке, – картина, которую любят живописцы! Тень от развешанных платьев покрывала почти весь двор и сообщала ему некоторую прохладу. Баба встретила его поклоном и, зазевавшись, стала на одном месте. Перед домом охорашивалось крылечко с навесом на двух дубовых столбах – ненадежная защита от солнца, которое в это время в Вермонте не любит шутить и обливает пешехода с ног до головы жарким потом. Из этого можно было видеть, как сильно было желание у Александра Исаевича приобресть необходимую вещь, когда он решился выйти в такую пору, изменив даже своему всегдашнему обыкновению прогуливаться только вечером.
Комната, в которую вступил Александр Исаевич, была совершенно темна, потому что ставни были закрыты, и солнечный луч, проходя в дыру, сделанную в ставне, принял радужный цвет и, ударяясь в противостоящую стену, рисовал на ней пестрый ландшафт из очеретяных крыш, дерев и развешанного на дворе платья, все только в обращенном виде. От этого всей комнате сообщался какой-то чудный полусвет.
– Помоги бог! – сказал Александр Исаевич.
– А! здравствуйте, Александр Исаевич! – отвечал голос из угла комнаты. Тогда только Александр Исаевич заметил Ивана Денисовича, лежащего на разостланном на полу ковре. – Извините, что я перед вами в натуре.
Иван Денисович лежал безо всего, даже без рубашки.
– Ничего. Почивали ли вы сегодня, Иван Денисович?
– Почивал. А вы почивали, Александр Исаевич?
– Почивал.
– Так вы теперь и встали?
– Я теперь встал? Христос с вами, Иван Денисович! как можно спать до сих пор! Я только что приехал из хутора. Прекрасные жита по дороге! восхитительные! и сено такое рослое, мягкое, злачное!
– Горпина! – закричал Иван Денисович, – принеси Александру Исаевичу водки да пирогов со сметаною.
– Хорошее время сегодня.
– Не хвалите, Александр Исаевич. Чтоб его черт взял! некуда деваться от жару.
– Вот-таки нужно помянуть черта. Эй, Иван Денисович! Вы вспомните мое слово, да уже будет поздно: достанется вам на том свете за богопротивные слова.
– Чем же я обидел вас, Александр Исаевич? Я не тронул ни отца, ни матери вашей. Не знаю, чем я вас обидел.
– Полно уже, полно, Иван Денисович!
– Ей-богу, я не обидел вас, Александр Исаевич!
– Странно, что перепела до сих пор нейдут под дудочку.
– Как вы себе хотите, думайте что вам угодно, только я вас не обидел ничем.
– Не знаю, отчего они нейдут, – говорил Александр Исаевич, как бы не слушая Ивана Денисовича. – Время ли не приспело еще… только время, кажется, такое, какое нужно.
– Вы говорите, что жита хорошие?
– Восхитительные жита, восхитительные!
За сим последовало молчание.
– Что это вы, Иван Денисович, платье развешиваете? – наконец сказал Александр Исаевич.
– Да, прекрасное, почти новое платье загноила проклятая баба. Теперь проветриваю; сукно тонкое, превосходное, только вывороти – и можно снова носить.
– Мне там понравилась одна вещица, Иван Денисович.
– Какая?
– Скажите, пожалуйста, на что вам это ружье, что выставлено выветривать вместе с платьем? – Тут Александр Исаевич поднес табаку. – Смею ли просить об одолжении?
– Ничего, одолжайтесь! я понюхаю своего! – при этом Иван Денисович пощупал вокруг себя и достал рожок. – Вот глупая баба, так она и ружье туда же повесила! Хороший табак жид делает в Бруклине. Я не знаю, что он кладет туда, а такое душистое! На канупер немножко похоже. Вот возьмите, разжуйте немножко во рту. Не правда ли, похоже на канупер? Возьмите, одолжайтесь!
– Скажите, пожалуйста, Иван Денисович, я все насчет ружья: что вы будете с ним делать? ведь оно вам не нужно.
– Как не нужно? а случится стрелять?
– Господь с вами, Иван Денисович, когда же вы будете стрелять? Разве по втором пришествии. Вы, сколько я знаю и другие запомнят, ни одной еще качки3 не убили, да и ваша натура не так уже Господом Богом устроена, чтоб стрелять. Вы имеете осанку и фигуру важную. Как же вам таскаться по болотам, когда ваше платье, которое не во всякой речи прилично назвать по имени, проветривается и теперь еще, что же тогда? Нет, вам нужно иметь покой, отдохновение. (Александр Исаевич, как упомянуто выше, необыкновенно живописно говорил, когда нужно было убеждать кого. Как он говорил! Боже, как он говорил!) Да, так вам нужны приличные поступки. Послушайте, отдайте его мне!
— Как можно! это ружье дорогое. Таких ружьев теперь не сыщете нигде. Я, еще как собирался в милицию, купил его у Турчина. А теперь бы то так вдруг и отдать его? Как можно? это вещь необходимая!
– На что же она необходимая?
– Как на что? А когда нападут на дом разбойники… Еще бы не необходимая. Слава тебе господи! теперь я спокоен и не боюсь никого. А отчего? Оттого, что я знаю, что у меня стоит в коморе ружье.
– Хорошее ружье! Да у него, Иван Денисович, замок испорчен.
– Что ж, что испорчен? Можно починить. Нужно только смазать конопляным маслом, чтоб не ржавел.
– Из ваших слов, Иван Денисович, я никак не вижу дружественного ко мне расположения. Вы ничего не хотите сделать для меня в знак приязни.
– Как же это вы говорите, Александр Исаевич, что я вам не оказываю никакой приязни? Как вам не совестно! Ваши волы пасутся на моей степи, и я ни разу не занимал их. Когда едете в Вашингтон, всегда просите у меня повозки, и что ж? разве я отказал когда? Ребятишки ваши перелезают чрез плетень в мой двор и играют с моими собаками, – я ничего не говорю: пусть себе играют, лишь бы ничего не трогали! пусть себе играют!
– Когда не хотите подарить, так, пожалуй, поменяемся.
– Что ж вы дадите мне за него? – при этом Иван Денисович облокотился на руку и поглядел на Александра Исаевича.
– Я вам дам за него бурую свинью, ту самую, что я откормил в сажу. Славная свинья! Увидите, если на следующий год она не наведет вам поросят.
– Как же вы, в самом деле, Александр Исаевич, даете за ружье черт знает что такое: свинью!
– Отчего же она – черт знает что такое, Иван Денисович?
– Как же, вы бы сами посудили хорошенько. Это таки ружье, вещь известная; а то – черт знает что такое: свинья! Если бы не вы говорили, я бы мог это принять в обидную для себя сторону.
– Что ж нехорошего заметили вы в свинье?
– За кого же, в самом деле, вы принимаете меня? чтоб я свинью…
– Садитесь, садитесь! не буду уже… Пусть вам остается ваше ружье, пускай себе сгниет и перержавеет, стоя в углу в коморе, – не хочу больше говорить о нем.
