Валентин Проталин - Тезей
— Еще будут просто говорить, — в голосе Одеона возникли заговорщические нотки.
— Как это? — теперь удивился и Тезей.
— Ну, не совсем как люди разговаривают, — продолжал Одеон, — речи будут в определенном ритме, но без песен и флейт.
Тезей подумал, пожал плечами и опять согласился:
— Будь по-твоему.
Такое спокойное согласие, видно было, разочаровало Одеона.
— Ты тельхин? — спросил его Тезей.
— От тебя не скрою, — признался служитель Диониса, — тельхин.
Когда Тезей с Мусеем поднимались на Акрополь, молодой царь запоздало засомневался:
— Без пения, танца — просто так произносить слова?..
— Тут что-то есть, — весело встрепенулся Мусей.
— Что?
— …Когда что-нибудь рассказывают, люди склонны переспрашивать: что он сказал, что она сказала… Самое это интересное для них.
Тезей опять не понял.
— Что ж тут непонятного?.. Что он сказал? Что она ответила?.. Люди не любят, когда скучно рассказывают. Так они смакуют подробности.
В день праздника между Ареопагом и Акрополем и на свободной части Пеласгикона, постройки которого почтительно отступали от царственного жилища, с утра начал собираться народ. Много людей размещалось по склонам, чтобы лучше разглядеть, что будет совершаться между двумя холмами. А там выстроилась уже процессия с факелами и копьями, как и приличествует встречать героев. Вскоре на фалернской дороге со стороны храма Афродиты в садах показалась другая колонна. Во главе ее шагал Тезей и его молодые спутники и спутницы, побывавшие на Крите, в белых одеяниях, печальные и сосредоточенные. За ними — валом — разряженные остроухие сатиры со свирелями и полными винными мехами через плечо, фригийцы с рожками, как у новорожденных козлят, вакханки, покрытые шкурами ланей. Чем ближе подходила эта процессия, тем больше зрелище захватывало афинян. Закачались, словно от ветра, копья и факелы в церемониальной колонне ожидающих. Мир начал двоиться в глазах зрителей, ибо один Тезей находился среди них у западного подножия Акрополя, недалеко от входа на царственный холм, другой — двигался сюда во главе процессии. Молодых афинян и афинянок, вытянувших год назад свои печальные жребии, тоже можно было увидеть и там, и тут. В довершение всего матери, находясь среди зрителей, с волнением взирали на самих себя, бросившихся к живым, спасенным Тезеем от Минотавра детям своим, на площади…
Вот матери в процессии суют своим детям лакомые куски — мясо, медовые пряники, печенье. Вот склоняются над каждым, что-то поют, пытаются утешить, сказку рассказывают.
Потом загремели тимпаны, на многие лады засвистели флейты, на площади все перепуталось, сплелось во всеобщей пляске. Топот множества ног перекрывает завывания: «Эвое!!!». Начались Дионисии. Танец без удержу, стихия голосов и движений, всех сразу, кто где — не разберешь. Но вот людская масса, беснуясь, все-таки расступается, образуя небольшое пространство и оцепив его танцующим кольцом. В нем — полная, крепкая женщина, полулежащая, раскинув ноги, в кресле. К ней подскакивает сатир, худенький и подвижный. И он, и она не обнажены, но остроухий паршивец встает между ее раскрытых ног, слегка наклоняется вперед и принимается ягодицами двигать, словно совокупляется с женщиной. Она же постепенно поднимает руки, сложенные сначала на животе, растопыривает пальцы, показывая тем самым, как ее чрево растет.
— Эвое! Алала! — орут все вокруг, не переставая плясать.
— Где водитель огненных звезд? — вырывается чей-то голос среди гама. — Господин ночных голосов!
Так призывали пляшущие бога, топчась теперь вокруг крытой шатром повозки, на которую до того, казалось, и не обращали внимания.
…Вмиг танцы, как по команде, прерваны, смолкли голоса, флейты и тимпаны. Пологи с четырех сторон повозки подняты, на ней, как на ложе, женщина возлежит. Трудно разглядеть эту женщину, — хотя явно, что не та толстуха, что блудила с сатиром, — она прекрасна. Откуда-то возник Дионис, одетый в пурпур, с венком из красных же и неестественно больших роз на голове. В одной руке он держит тирс, обвитый плющом и украшенный виноградными листьями, тоже громадными, каких на лозе не встретишь, другая — поднята в торжественном призыве. И рокочет бог, подвывая:
— Ариадна, иду к тебе!
Теперь уже поднаторевший взгляд в фигуре Диониса мог узнать переодетого Одеона. Что Мусей про себя и отметил.
Бог продвигается к повозке с прекрасной женщиной. Как только он поднимается к ложу, покров со всех четырех перекладин опять ниспадает, образуя шатер.
— Здорово, только мало! — восхищается настоящий Мусей рядом с настоящим Тезеем.
И это была, может быть, первая в мире положительная рецензия на театральное действо.
А остроухие сатиры, рогатые фригийцы, вакханки и еще кто-то в грубых масках, разрисованных винным осадком, вновь принимаются плясать, бесноваться.
…К вечеру после жертвоприношений и перед тем, как, утолив жажду и аппетиты богов, афиняне готовились повернуть струи вина, бьющие из полных бурдюков, в свои чаши, Тезей обратился к согражданам:
— Жители Аттики, вы, конечно, слышали, что я собираюсь ввести у вас равенство и народовластие, однако вы могли не слышать, что, как только мне удастся это, я сложу свой царский скипетр и стану, как все.
После некоторого молчания из толпы афинян отделился один, приблизился к Тезею, спросил:
— Разве мы, афиняне, теперь не равны?
А Тезей громко, чтобы слышали остальные, ответил:
— Вы должны быть равны по-настоящему… По-настоящему, понимаешь?
— А по-настоящему разве бывает? — очень удивился афинянин.
Любовь, тебя я пробую понять.
И говорю, как сатане: «Изыди!»
На что глядеть: я — в затрапезном виде.
Лист фиговый мне б у тебя занять…
Я кое-что хотел бы разровнять
На спятившей в любви моей планиде.
Нельзя ли прозревать и ненавидя?
Быть может, лучше знаки поменять?
Как маятник, до гробовой доски
Метаться. От надежды до тоски.
И вот сейчас застрять посередине.
Что от тебя останется во мне,
Позволь переберу наедине.
Все это — не такая уж гордыня.
Гера, стоя у зеркала своей опочивальни, примеряла диадему из ярких голубых звезд, лучи которых переплетались друг с другом. Длинные складки одеяния располагались вокруг стана ее торжественно и покойно. Но стоило Гере сделать какое-либо движение перед зеркалом, как они мягко ловили рисунок, изгиб ее прекрасного тела. Богиня в зеркале — высокая, стройная, горделивая и одновременно умеющая вполне критически видеть себя со стороны.
Гера намеревалась совершить свое утреннее путешествие над миром. Только напрасно думают люди, что жена властителя бессмертных таким образом следит за порядком на земле, надзирает оком хозяйским за ходом земных и житейских дел. Гера могла бы сделать это и не сходя с места, даже не поднимаясь со своего ложа. Богиня совершала подобные прогулки для себя самой, для своего удовольствия. Хотя сейчас она пребывала в расположении духа, далеком от предвкушения чего-либо приятного.
За спиной Геры стояла в ожидании ее возница — богиня раздора Эрида. Стояла в позе самой смиренной и часто вздыхала. То ли из-за напраслин, которые на нее наводят, то ли из обожания своей повелительницы, ладной да расчудесной.
Вообще-то обычно летающей колесницей Геры правила богиня радуги Ирида, однако, то ли всецарице бессмертных захотелось пока ее сменить, то ли она как-то имя выкрикнула неправильно: вместо Ириды Эрида, но сейчас ее катала богиня раздора.
— Не пыхти у меня за спиной, — распорядилась Гера.
На что услышала еще более долгий и восхищенный вздох.
— Ты еще причмокни, — предложила жена Зевса.
Ответом был вздох покороче и поосторожней.
— Иди, иди отсюда, подожди меня там, — махнула рукой куда-то в сторону Гера. — Я кое-кого вызвала, а ты, глядишь, нас поссоришь.
За спиной у нее произошло какое-то движение, опять сопровождаемое вздохом, но с места Эрида не двинулась.
— Да пропади ты, — рассердилась Гера, — вот скажу мужу, что ты меня с ним собираешься поссорить.
Эрида что-то хотела было сказать, напомнить, но, помявшись молча, все-таки исчезла. И во-время. В чертогах возникла Фетида.
— Ты вызывала меня? — спросила она.
— Тебя не дозовешься, — все еще сердитая встретила воспитанницу Гера.
— Ты же сама послала меня на ложе Пелея, — удивилась Фетида.
— Но я ведь не говорила, чтобы ты жила на этом ложе, — возразила Гера.
Тут вздохнула Фетида.
— Влюбилась, — установила Гера.
Ее воспитанница вздохнула опять, но уже с оттенком согласия.
— Что это вы сегодня все развздыхались, — удивилась Гера.
