Леопольд Воеводский - Каннибализм в греческих мифах. Опыт по истории развития нравственности
Следовательно, и в этом сказании, точно так же, как и в сказании о Герак-ле, пропитанное ядом платье только заменяет растерзание. Что в сказании говорилось первоначально и о варке в котле, это мы видим из известия Павсания об источнике под названием «источник Главки», в котором, по народному преданию, Главка искала спасения от яда Медеи.
§ 30. Сказания о матерях, умертвивших своих детей
Выше мы уже рассмотрели несколько сказаний, в которых виновницей смерти ребёнка является родная мать. [751] Но первоначальный вид этих сказаний приходилось восстанавливать отчасти при помощи сравнения с другими мифами, отчасти же на основании сличения различных редакций между собой. Тогда причиной умерщвления являлся каннибализм. В следующих же сказаниях рассказ о каннибализме сохранился фактически; но зато они подверглись иного рода сильным изменениям, причём, конечно, и мотивы поступка являются искажёнными.
Прокна. Аидона (Итий).
Содержание сказания об Итии заключается, по Аполлодору, в следующем. Тирей, муж Прокны, дочери афинского царя Пандиона, влюбляется в сестру своей жены, Филомилу, и женится на ней, убедив её, что Прокна померла. Потом он отрезает ей язык, чтобы она не могла уведомить Прокну о своём замужестве. Но Филомила уведомляет её вышитыми на платье знаками о поступке Тирея. Последняя, чтобы отомстить ему за свою сестру, закалывает собственного сына Ития, рождённого от Тирея, жарит его, подносит отцу мясо вместо пищи и убегает вместе с сестрой. Узнавши о совершенном преступлении, Тирей преследует их с топором. Наконец, Зевс превращает Тирея в потатуйку, Прокну в соловья, а Филомилу в ласточку. [752] Мотивом здесь является месть.
Тот же самый мотив мы находим и в следующем варианте этого сказания, который сохранился в «Превращениях» Антонина Либерала. Дочь Пандарея, Аидона («соловей»), вышедши замуж за Политехна («многоискуссного»), родила ему сына, Ития. Между тем Политехн изнасиловал сестру её, Хелидону («ласточку»). Обе сестры мстят ему тем, что разрезают Ития на куски, варят его в котле и поручают соседу, чтобы он подал отцу изготовленного сына на стол, сами же убегают. Политехн же, узнавши, что он ел мясо своего сына, преследует их. Впоследствии Зевс превращает их в птиц: Политехна в пеликана, потому что ему, как занимавшемуся плотничьим искусством, Гефест подарил топор; Аидону – в соловья, Хелидону же в ласточку. [753] Относительно появления в этом варианте соседа мы сейчас же можем заметить, что оно мотивировано, по всему вероятию, желанием выставить более вероятным спасение женщин от преследования Политехна, который мог бы убить их на месте, если бы они сами поднесли ему ребёнка.
В Одиссее упоминается только мимоходом о превращённой в соловья дочери Пандарея, которая оплакивает Итила (уменьшительное от Ития?), умерщвлённого ею «по глупости». Очевидно, что тут нарочно обойдены подробности грубого сказания. Тем не менее, несмотря на отрывочность замечания Одиссеи, мы в нём, однако, находим одно, очень для нас важное указание, которым воспользуемся. Что бы ни подразумевалась под словами: «по глупости», во всяком случае очевидно, что под ними не мог быть понимаем тот мотив, который находится у Аполлодора и Антонина, именно мотив мести. Напирать на указание Одиссеи мы вправе, потому что оно сделано только мимоходом. Если бы поэт имел пред собой сказание, в котором говорилось о мести, и если бы эта последняя казалась ему слишком неблаговидным мотивом поступка, то он должен был бы или совсем не упоминать ничего об этом мотиве или же изложить всё сказание по-своему, как он сам его понимал. Если все знали, что мотивом была месть, то нелепо было ограничиться замечанием: «Она сделала это по глупости!»
В схолиях к указанному месту Одиссеи мы находим четыре рассказа об Итие или Итиле. Во всех мать его, Аидона, является женой Зита, который в сказаниях является сыном Зевса и братом Амфиона, мужа Ниовы. По одному рассказу, причиной детоубийства Аидоны является зависть, что у Ниовы было шестеро сыновей, в то время как у неё самой было их только двое (sic.) Аидона убивает Итила по ошибке, вместо старшего сына Ниовы. [754] В двух других рассказах повторяется то же самое, с тем только различием, что у Аидоны всего только один сын. Замечательно только, что в одном из них упоминается ещё о том, что Зит преследовал её за убийство сына. [755] Во всех этих рассказах Аидона превращается в соловья по своему собственному желанию. Что тут мы имеем не первоначальную форму сказания, это достаточно явствует из того, что мы уже говорили выше о подобных убийствах, совершенных будто бы не нарочно.
Но один рассказ в этих схолиях представляет новые, очень интересные данные, несмотря на то, что передаётся в чрезвычайно сжатой форме: «Аидона же, вышедши замуж за Зита, и убивши сына Амфионова, зарезала также и своего собственного сына, Ития, побоявшись (гнева) жены (Амфиона, т. е. Ниовы), и предупреждая (таким образом) мщение прогневанной (женщины)».
Очевидно, что по крайней мере все четыре рассказа в схолиях Одиссеи вытекают из одного источника. Но в одном из них говорится об убийстве двух детей. Как объяснить это? Может быть, это только позднейшая вставка? Может быть, убийство сына Ниовы появилось только для того, чтобы мотивировать убийство собственного ребёнка? Это быть не может! Я не знаю ни одного примера во всей греческой мифологии, чтобы столь неблаговидный рассказ был позднейшей вставкой. Но, может быть, мы имеем тут смешение двух различных сказаний? Это тоже маловероятно, особенно потому, что ещё и в другом варианте говорится о двух детях, где они оба являются, впрочем, сыновьями Аидоны. Это обстоятельство, находящееся в разногласии с другими сказаниями, особенно важно тем, что в самом рассказе мы не находим никаких данных, вследствие которых появление другого сына Аидоны могло бы казаться выдумкой рассказчика для объяснения какой-нибудь черты мифа.
Итак, то сказание, которое послужило источником этих четырёх вариантов, содержало, должно быть, следующие моменты: мужчина и две женщины; убийство двух детей, причём по крайней мере один ребёнок убивается собственной матерью; преследование одной женщины мужчиной; превращение женщины в птицу.
Дальше, если мы сравним между собой вышеприведённые рассказы Аполлодора и Антонина Либерала, то окажется, что общая им форма заключала в себе следующие моменты: мужчина в сожительстве с двумя сёстрами; убийство одного ребёнка собственной матерью; съедение ребёнка мужчиной, преследование двух женщин мужчиной с топором; превращение женщины в птицу (ибо прочие превращения носят явный отпечаток позднейшего происхождения).
Теперь представляется самый затруднительный вопрос: имеем ли мы достаточное основание сравнивать между собой эти две добытые нами формы? Быть может, сходство в них только случайное? Быть может, мы имеем в них не два варианта одного и того же рассказа, а два различных сказания, уподобившихся друг другу только впоследствии? В таком случае, мнимая основная форма, которую мы восстановим с помощью сравнения не сродных данных, будет лишена всякого основания. Действительно, в восстановленных нами двух формах сказания мы не находим убедительных указаний сродства. Что в них повторяется то же самое имя Ития или Итила, это само собой ещё ничего не доказывает, особенно ввиду того, что относительно прочих имён они расходятся. Превращение в птиц встречается в слишком многих сказаниях, чтобы могло служить убедительным доказательством сродства. Наконец, преследование за убийство столь естественным образом вытекает из прочих данных, что, по крайней мере в одной из форм оно могло появиться самостоятельно в виде позднейшей вставки. Если мы устраним все эти моменты, то получим две формы, которые окажутся очень непохожими друг на друга:
1) Мужчина и две женщины (жена его и чужая); двойное детоубийство, причём представляются три возможности: или обе матери убивают каждая по ребёнку, или одна из них убивает одного своего и одного чужого ребёнка, или, наконец, одна из них убивает двух сыновей принадлежавших ей же самой.
2) Мужчина в сожительстве с двумя сёстрами; убийство одного ребёнка собственной матерью; съедение ребёнка мужчиной; преследование одной женщины мужчиной с топором.
Из этого затруднения выводит нас одно обстоятельство, кажущееся на первый взгляд очень неважным. Мы видели, что у Аполлодора и у Антонина Либерала упоминается топор. Рассказ о нём успел в этих двух вариантах принять столь различный вид, что является необходимость признать, что уже в очень древние времена этот топор играл, должно быть, замечательную роль в первоначальном сказании. Это даёт нам возможность привести для сравнения ещё одно сказание, именно о Пинасе, сохранившееся у Плутарха.
Плутарх, рассказав, как три сестры растерзали и съели ребёнка, принадлежавшего одной из них, и как их мужья были огорчены этим поступком, продолжает о женщинах, произошедших будто из рода этих каннибалок: «Ежегодно, во время празднества Агрионий, они должны бежать и преследуются жрецом Диониса с мечом в руках. Жрец имеет право убить, если которую из них поймает, что и сделал в нашем веке жрец Зоил. За это он, однако, поплатился» и т. д. [756] Значит, и в сказании говорилось, должно быть, о преследовании женщин мужчиной с мечом в руках. Иначе не существовало бы ровно никакой связи между сказанием о каннибалках, дочерях Миния, и той ролью, которую играли их потомки в празднестве Агрионий. Теперь к двум вышеприведённым формам сказания мы можем прибавить ещё следующую.
