Александр Коротич - Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники
Подивились соплеменники такой странности Уйго, только любить его от этого больше не стали. А особенно пугало их то, что у него на груди и спине будто чешуйки рыбьи растут. За это окрестные дети стали дразнить его «рыбьим сыном». «Эй ты! Рыбий сын, — кричали ему, — Уходи к своей каменной мамке!» И кидали ему вслед камнями. Те камни, что в грудь или в спину ему попадали, отлетали, словно от панциря. А остальные камни он на лету ловил без труда. Но ни разу в ответ на обиду он камень обратно не бросил.
Так рос Уйго, высоким да крепким юношей стал. И чем сильней становился он, тем слабей становилась Сийтэ. Седая с молодости, потеряла она теперь красоту свою и свежесть. Тяжёлый кашель изнурял её и днём и ночью. Совсем не вставала она с лежанки, а печальный Уйрал сутками просиживал рядом, держал её за руку и молился, чтобы здоровье вернулось к любимой.
Наконец настал день, когда она сказала: «Сегодня мы расстанемся навсегда, муж мой. Все силы я отдала нашему сыну. Теперь я отдам ему свою жизнь, и будет у него отныне три жизни: его собственная, моя жизнь и жизнь Кали-Оа. Нет и не будет ему равных по уму и силе, а в будущем ждут его великие дела. Обо мне же не печалься, потому что не каждой матери выпадает такое счастье отдать себя всю без остатка любимому сыну». Сказала она так и глаза закрыла.
В отчаянии схватил её на руки Уйрал и понёс на берег Таватуя. Призывал он Гора-Рыбу. Умолял сохранить остаток жизни любимой жены его, как это сделала она однажды. Только не пришла Рыба, а молитвы его ветер над волнами развеял. Поднял лицо к небу Уйрал, и увидел что стоит над озером облако по виду рыбы. А в середине рыбы той будто человек, а в середине человека опять рыба. И понял Уйрал, что в этот миг жизнь покинула тело Сийтэ.
Сделал Уйрал последнюю лодку, украсил её листьями, и положил в неё тело своей жены. Всю ночь проплакал Уйрал, а когда пришёл наутро посмотреть, не сделали ли чего с телом звери ночные, то увидел на месте лодки огромный куст рябины с огненными ягодами. Рядом с кустом стоял на коленях печальный Уйго.
«Не смогу я больше видеть тебя, сын мой, — сказал Уйрал, — потому что ты забрал у моей любимой всю красоту, всю силу и всю жизнь её. Нет в тебе моей крови, ничему я тебя не смог научить, сердцу своему родным тебя не смог сделать. Уходи теперь на все четыре стороны».
«Пусть будет так, отец, — ответил Уйго не открывая рта. — Только знай, что я никогда не забуду добра, что ты для меня сделал. Ты навсегда останешься для меня истинным отцом, и если ты когда-нибудь позовёшь меня, то я тотчас же явлюсь к тебе на помощь». Повернулся Уйго и ушёл направо по берегу. С тех пор его в деревне не видели. Ходили разговоры, будто он на Гора-Рыбе поселился в том гнезде, что ещё прадед Кали-Оа для себя строил. А так это было или нет, про то дальше будет.
Сказание о Шаманихе
Не так, как думали унхи, поступил Уйго когда деревню оставил. Не ушёл он жить на Гора-Рыбу, а стал обходить озеро Таватуй, разглядывать места разные, да запоминать, где речка течёт, где горка поднимается. Сам не знал, зачем это делает — сердце так велело. Там, где появлялся Уйго — Рыбий сын, облака расходились, птицы петь начинали и цветы распускались. Одни лишь волки ему не радовались, будто бы боялись они его.
Так дошёл Уйго до речки, что южный берег Таватуя пополам разрезала. Нагнулся он к воде, чтобы жажду утолить, и услыхал голос: «Кто из моей реки воду пьёт, тот моим сделается». Обернулся Уйго и увидел на камне старуху седую да беззубую. Водной руке старуха бубен большой держала, а на другой у неё сова полосатая сидела — глазищами хлопала.
Уйго и раньше слыхал, что в лесу живёт колдунья, но ни разу не встречал её. Говорили, что колдунья та может и вылечить, и порчу напустить, да не за это её Шаманихой прозвали. Ударит будто бы в свой бубен старуха, и видит, что завтра случится или через три луны. Боялись её за это, потому как человеку прошлое знакомо, а будущее — страшно.
«Разве ж это твоя река? — спрашивает Уйго, не открывая рта, — А я думал, что у рек не бывает хозяев. Чьи же тогда рыбы, что в ней плывут? Чьи птицы, что над ней летают, Чьи травы, что по берегам растут? Тоже твои?». Рассмеялась старуха беззубым ртом: «Ты и правда умён да пригож, как о тебе говорят, Уйго. Немой, а красноречивый! А верно ли, что на тебе знак рыбий есть?».
Скинул рубаху Уйго, и засияла на солнце чешуя, что грудь и спину ему покрывала. Зажмурилась Шаманиха от такого блеска. «Так значит, ты и на самом деле Рыбий сын?», — спрашивает. «Нет, — отвечает Уйго. — Я сын матери моей Сийтэ, зачатый во чреве Гора-Рыбы от духа деда моего Кали-Оа, а отец мой — Уйрал, хоть и нет у нас с ним общей крови».
«Богато тебя одарили, — говорит старуха. — Кали-Оа — благодатью земною, Рыба-остров — спокойствием воды, мать твоя — светом лунным, а отец — солнечным. Нет равных тебе в этой стороне, и не будет, пока ты жив. А жить ты будешь втрое дольше прочих унхов. Всю жизнь свою долгую ты будешь к свету и добру людей вести, миром и справедливостью суд свой вершить, а рыба-остров тебе в том верно служить будет. Непобедим будешь ты, а тот враг, что задумает исподтишка на тебя напасть, в камень превратится. Ещё вот что я тебе скажу: ты будешь последним унхом, никого из твоего племени живым не останется, а ты ещё жить будешь. И ещё: ты пил из моей реки — так что суждено тебе стать моим мужем. Как я сказала, так и случится».
Рассмеялся Уйго: «Ну и небылиц ты наговорила мне, бабка! Может, я и молод ещё, но уж не так глуп, чтобы поверить в твои сказки. Да и откуда тебе знать всё это?». — «Я знаю это, потому что уже жила в тех временах, которые для тебя ещё не наступили, — ответила Шаманиха. — Тот день, что для тебя с восходом солнца начнётся, для меня вчера прошёл. Когда-нибудь ты поймёшь, о чём я говорю».
«Раньше сосна эта рухнет, чем я поверю тебе!», — воскликнул Уйго.
«Это твои слова», — усмехнулась старуха и ударила в бубен трижды. Сова захлопала крыльями и улетела в лес, а Шаманиха исчезла, будто бы её и не было. Только эхо от бубна ещё долго скиталось между сосен.
Стало смеркаться. Вымылся в речке Уйго, подстелил себе хвою и заснул крепким сном. Может, вода в той речке и впрямь не простая была, потому что в эту ночь сбылось то, о чём он давно мечтал: увидел он мать свою, Сийтэ. Будто бы идёт она босиком по заснеженному озеру в одной рубахе и обнимает бережно круглое чрево своё. И будто бы он сам внутри матери своей, ещё не рождённый. Гладит его Сийтэ и приговаривает: «Живи не умом, а сердцем, сын мой. Смотри сердцем и слушай сердцем. Бывает ум подводит нас, а сердце никогда».
Сделал Уйго, как мать велит. Стал смотреть он сердцем и увидел, что вокруг не лёд холодный, а луг, цветами покрытый. Увидел он Шаманиху, что шла по лугу ему навстречу, и будто бы не старуха она вовсе, а юная красавица. Удивился этому Уйго. Стал он слушать сердцем, и услышал треск громкий, будто лёд на озере лопнул.
Очнулся он ото сна и видит, что над Таватуем молнии блещут и гром гремит. А ветер такой, что деревья к земле пригибаются. Вскочил на ноги Уйго, и вовремя. Сосну-то, под которой он спал, вывернуло вместе с корнем и бросило оземь, так что его едва стволом не придавило. А наверху сова заухала, словно старая Шаманиха над ним смеялась.
С той ночи жил Уйго по материнскому наказу — сердцем жил. Искал он по лесам старуху, чтобы поговорить с ней, да не нашёл. Видать, не пришло ещё время для новой встречи. К слову сказать, речку ту и доселе Шаманихой зовут. Так-то вот.
Сказание о пастухах и волках
Обжились с годами кержаки-беженцы на таватуйском берегу. Скит по-прежнему хоронился за горой Большой Камень, а скотину гоняли на выпас к соседней горе, где луга светлей да травостойней считались. Пастушили в основном недоросли Тришка Кабаков да Митрофанка Зелютин. Брали мальчишки узелок со снедью и с рассветом гнали стадо по узкой тропе через лес.
Пастушье дело-то вроде нехитрое — полежал на солнышке, коров сосчитал и домой. Но последнее время не только пастухи скотину считали. Волки окрестные про пастбище прознали и стали свой счёт вести. После того как стадо двух коров лишилось, снарядили мальчишек ножами да пугачом самодельным. Хоть пугач тот не пулял, а грому от него было предостаточно. Бахнул — и волки врассыпную. Правда, скотину перепуганную выстрелом, потом приходилось по всему склону собирать.
Вот как-то раз по осени погнали пастухи стадо на заветное место. Не успели расположиться, как окружили волки поляну. Митрофанка стрельнуть собрался, а пугач осечку дал, видать, порох от росы отсырел. Стали тогда мальчишки кричать да палками размахивать. Вроде сперва волки в лес отступили, а потом по опушке обходить стали. Не успели пастухи понять, что волки задумали, как те быка рыжего от стада отрезали и погнали его вверх по склону. Бык не корова какая-нибудь, потерял быка — считай, что пол-стада лишился.
