Александр Коротич - Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники
Сказание о «Рыбьем Апокалипсисе» и резном кресте
Однажды настало время, когда смерть Гавриле Яковлеву о себе напомнила. Унхи так говорят: «Только к мудрому человеку смерть является загодя, чтобы с ним помириться». Гавриле Семёновичу по весне сон был вещий, будто бы лёд сошёл с озера, поднялась трава над лугами, берёзы с осинами зазеленели, скитники радуются да Господа славят, а его самого, Гаврилы Яковлева, нигде нет. «Где же я-то?», — вопрошает он, таватуйцев, да только никто его будто не видит — не слышит. «Вон где ты!», — говорит ему голос, и тогда видит он крест, что на берегу озера среди сосен стоит. Как положено у староверов, крест под причеликами с расписным столбом, с иконкой да с поминальником, на котором его, Гаврилы Яковлева, имя вырезано.
Проснулся он без горести. «Вот, значит как, — думает. — Дала мне смерть отсрочку, а какую — не сказала». С той ночи, проводил он дни в молитвах да покаянии. Только мало в чём мог себя упрекнуть Гаврила Семёнович — жил по чести и по уставу, кроме добра да мудрых советов люди от него ничего и не видели. Лишь одна старая история занозой в душе колола, та самая, про мальчишку-грамотника, что за дикаркой подался. Вроде бы и на тот раз он против совести не погрешил, а душе покоя не было.
Решил, наконец, Гаврила Семёнович последние распоряжения отдать и призвал к себе Прохора Вяткина. Молод был тогда Прохор, но уважение в общине большое имел. «Дни мои кончаются, Прохор. — говорит ему Яковлев. — Смерть намедни весточку прислала». Замахал руками Прохор, рот открыл, только Гаврила Семёнович перебил его: «Похоронишь меня прямо на берегу. — говорит. — Хочу и после кончины волну таватуйскую слышать». Удивился Прохор: «Так у нас для этого дела нагорное кладбище имеется, где старцы лежат. Зачем же к во де-то?» «Как я сказал, так и сделаешь!» — нахмурился Яковлев. Хотел он что-то добавить, но в тот момент с улицы шум послышался.
А случилось вот что: молодуха Варька, из Кирилловых, с солдатом невьянским попуталась. Стыдобища на весь скит! Сидит Варька на земле, подолом лицо закрыла, а вокруг добропорядочные скитники негодуют. Судят: какую казнь ей придумать, чтобы прочим охоту ко греху отбить.
«Тихо! — прикрикнул на них Гаврила Семёнович, — Забыли вы, люди, что в Писании говорится? Каждое ваше слово, как камень, которым вы в Господа своего метите. Не за горами Великий Суд, а там с каждого за его слово и дело спросится!» Потупились люди, рты позакрывали, а Гаврила Семёнович поднял девушку с колен и повёл к себе в избу. Усадил её на лавку, обнял по-отечески испрашивает: «Скажи, Варвара, чего тебе в солдате том?» «Не… знаю… — всхлипывает та, — Любовь у нас с Павлушей, Гаврила Семёнович…». Слушает её Яковлев, а думает всё о своём: Никитку-грамотника вспоминает да любовь его.
В ту ночь снова ему вещий сон был. Будто бы лежит он у самого берега, над ним звёздный ковёр, под ним вода светом переливается. Вдруг видит, что прямо из волны верхушки дерев поднимаются, а вслед за ними каменный остров. И будто не остров это вовсе, а та рыбина, про которую бабки сказки рассказывают. Тут выходят из рыбы люди — сам Никитка Афанасьев и дикарка его, а вместе с ними двое малышей, мальчик и девочка. У всех четверых волосы белые, словно седые, а на лицах свет и покой.
«Прости меня, Никитка, пока я ещё не совсем умер!» — просит Яковлев. «И ты меня прости, Гаврила Семёнович, — отвечает грамотник. — Я принёс тебе весть о том, что приберёт тебя Господь на страстной седьмице. Но не вели себя уводы хоронить, а назначь место на пригорке». — «Отчего ж так?». — «А оттого, что случится через годы затопление великое, и все берега нынешние озёрным дном станут. Пригорок же тот в аккурат на краю вод окажется, как хочется тебе. О кресте не беспокойся, я сам тебе крест хороший справлю». Улыбается Яковлев этим словам, а у самого слёзы по щекам текут.
«И вот ещё что, — говорит Никитка. — Я обещание-то своё выполнил». И протягивает Яковлеву переписанный «Апокалипсис». Взял Гаврила Семёнович в руки книгу, а у той переплёт золотом отливает, да только не золото это, а чешуя. Наугольники богатые в виде плавников, а на середнике рыба вытиснена, а в рыбе той человек. Распахнул он книгу — дух захватило: буквы краше прежних, только по краю, где раньше листья аканта были, водоросли подводные заплетаются, а меж водорослями — рыбы. Хоть всю книгу пролистай, двух одинаковых не сыщешь! Пригляделся Гаврила Семёнович и показалось ему, что они хвостами поводят да ртами зевают как живые — вот чудо-то!
Поднял он глаза, и видит — исчез берег таватуйский, а вокруг привычная изба. Опустил он взор на книгу, а той будто и не было вовсе, лишь на ладони поблескивает что-то. Поднёс Гаврила Семёнович ладонь к глазам, так и есть — чешуйка рыбья пристала.
Зовёт он снова Прохора Вяткина и просит его немедля могилу готовить. «Только не у воды, как я намедни говорил, а вон там — на пригорке. Копать трудно: корни, да камни, так что если теперь начнёте, то к страстной седьмице как раз поспеете». Говорил ещё Гаврила Семёнович про какой-то грядущий потоп, только этого Прохор Вяткин и вовсе не понял. Кивнул он молча и пошёл мужиков на работу собирать.
Как и было сказано, на чистый четверг Гаврила Семёнович Яковлев преставился. Словно заранее знал. Когда в избу к нему вошли, бабы, как водится, реветь собрались. Потом поглядели они налицо покойника светлое да мирное, так почему-то реветь передумали. Вот ещё, какая странность случилась: руки покойного лежали на диковинной книге золотого переплёта. Никогда раньше ни у Гаврилы в избе, ни в молельном доме книги этой никто не видел, и откуда она взялась, не знал никто. Протянул к ней руку Степан Игнатьич Лыков, а та от прикосновения сама распахнулась. Вот что в книге написано было: «И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца. Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева — для исцеления народов».
Этой странице закладкой служил обугленный кусок бумаги, на котором райские птицы были нарисованы. Побледнел лицом Степан, ахнула жена его Матрёна, потому что сразу признали они тех птиц, но никому про это говорить не стали. Завернули они старательно книгу в тряпицу да отнесли её в молельный дом. Книгу эту позже прозвали «Рыбьим Апокалипсисом» и почитали превыше прочих книг, словно она была им самим Гаврилой Яковлевым завещана.
Хоронили его светлым весенним днём на пригорке, среди камней и сосен, как он и хотел. Пока рядили, какой крест ставить — тот наутро сам собой появился, словно гриб из-под земли вырос. Да такой крест, каких отродясь в этих краях не видывали: по столбу узор из тонких водорослей, а причелики резными рыбками выведены. Приезжали поклониться на гаврилову могилу поморские деятели из Выга и Лексы, и все дивились странному убранству креста — ни одна из староверских мастерских таким орнаментом похвастаться не могла.
Крест до сих пор стоит на каменистом мысу, о который бьётся таватуйская волна. Солнце и ветер безжалостно стёрли с него узоры и поминальные слова. Зато их сохранили и приукрасили преданья таватуйских старожилов. Здесь, на границе земли и воды, рядом с последним ложем знаменитого кержака даже самый гордый ум смиряется мыслью о пределе земного бытия. Много ли нам отмеряно жизни, мало ли — лишь над нею мы властны. Никому не суждено повторить чужую, а как свою прожить — в какой книге написано?
Таватуй — Куркино — Саулкрасте.
2010–2013 гг.
