Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон
– В таком случае, если некоторое сострадание к моей печали и моему одиночеству проникло в ваше жалостливое сердце, дайте мне слово за себя и за своих товарищей обращаться со мной так, как вы должны это сделать по своему характеру, без оскорбления, ни тайного, ни публичного.
На это тот отъявленный мошенник сказал:
– Эй, господин паж, раздевайтесь, потому что мы здесь не понимаем ни трескотни, ни насечки,[487] мы умеем только всадить немного свинца в тело того, у кого нет с собой денег.
На это паж остроумно ответил:
– Даже если он так же тяжел, как вы, дьявол сможет переварить его, потому что я вспоминаю, что я видел вас или другого, похожего на вас, подстреленным в Сьерра-Морене.
Роке рассмеялся и сказал ему:
– Слушай, скотина, паж говорит очень правильно; а вам я скажу, благородный человек, что я даю вам слово за себя и за своих товарищей не только не обижать вас, но даже оказать вам покровительство и помочь вам, насколько возможно.
– В таком случае, веря этому, – ответил паж, – я буду говорить как с человеком, исполненным отваги, сострадания и правдивости.
Мы были очень внимательны ко всему происходившему, когда паж повел речь таким образом:
– Если бы я не утешался сознанием, что я не первый, испытавший несчастья и бедствия и беспросветное горе, то озаряющая вас милость побуждала бы меня рассказать о своих невзгодах. Но так как судьба всегда старается поднять упавших и сбросить вниз возвысившихся, то, не будучи первым, претерпевшим ее гонения и перемены, я решаюсь говорить откровенно. Узнайте же, что я не мужчина, а несчастная женщина. После того, как я следовала за своим мужем по суше и по морю, с невероятным ущербом для себя и для нашего имущества, и после того, как мы плавали по всем открытым морям и даже гораздо дальше, испытывая великие бедствия в неведомых странах, мы, благодаря милосердию Божию, прибыли в Гибралтарский пролив. При виде столь желанной земли мы уже были уверены в нашем спасении, когда на нас напал корабль неверных. Пользуясь тем, что мы плыли на поврежденном корабле, почти без людей и страдая от недостатка продовольствия, они без вреда для себя захватили женщин, схватив первой меня и служившего мне пажа, после того как перебили всех, кто защищался, в том числе и моего мужа. Капитан корабля, влюбившись в меня, хотел ласковыми словами склонить меня к удовлетворению его желания, добиваясь, чтобы я нарушила верность и целомудрие, принадлежавшие моему убитому супругу. Я не отвечала ему дурно, чтобы он не захотел прибегнуть к насилию, что он мог сделать, так как я была беззащитна. Позвав своего пажа под палубу, я переодела его в свое платье, а на себя надела его одежду, которая и сейчас на мне. Мальчик был очень красив лицом, и когда он вышел на палубу, капитан хотел обнять его, думая, что это была я. Но, пустившись бежать, паж запутался в платье и корабельных снастях, упал в море и, погрузившись в воду, больше не появлялся. Испытав эти несчастья – гибель моего мужа и гибель пажа, – я вымазала себе лицо сажей, чтобы у капитана оставалась уверенность в том, что он видел, и чтобы он не узнал меня.
Сострадательные жители Гибралтара с присущей им отвагой поспешили к нам на помощь и, проведя в борьбе два дня и две ночи, возвратились не прежде, чем разбили пиратов и дали свободу всем, кого те захватили. Когда они взяли нас на свои корабли, они хотели сделать то же самое с пиратами, и велели им сдаться в плен, чтобы доставить их в город; когда те отказались, они подожгли их корабль, и сгоревшие там пираты отправились прямо в ад. В Гибралтаре, когда я разузнавала о дороге в Мадрид, мне сказали, что надо пройти через Сауседу, и когда я пришла в Ронду, мне там указали дорогу.
Мы четверо, в особенности доктор Сагредо и я, были изумлены и поражены этим неожиданным происшествием, и нам почти казалось, что это было сновидением или миражем, вызванным каким-нибудь волшебством; мы и не решались поверить этому, и не осмеливались не доверять действительности. Роке Амадор, тронутый слезами, какие прекрасная женщина стала проливать в конце своего рассказа, утешил ее и предложил проводить ее, чтоб она была в полной безопасности, и дать ей на дорогу денег. Когда же он спросил, как ее звали, чтобы сохранить в памяти столь необычайное происшествие, она ответила, говоря ему истину, как и во всем:
– Меня зовут донья Мерхелина де Айвар, а моего несчастного мужа, который был не солдатом, а врачом, звали доктор Сагредо.
Доктор Сагредо, услышав свое имя из уст жены, почти задыхаясь от внезапного волнения и радости, сказал:
– Он жив, и поблизости от него вы спали эту ночь.
Роке Амадор, пораженный этим случаем, приказал вывести нас из пещеры и спросил ее, кто из нас произнес эти слова. Отпрянув, словно в испуге, она сказала:
– Если только это не какая-нибудь призрачная тень, созданная высшими силами, то вот это мой муж, а это Маркос де Обрегон, который был моим отцом и советчиком в Мадриде.
– В таком случае вы все трое можете идти в добрый час, и хотя эти деньги добыты не в честной войне, смотрите, я разделяю с вами троими часть того, что было отобрано у других. И если я задержал всех этих пленников, так это было не для того, чтобы причинить им зло, а лишь для того, чтобы наши враги не встретились с ними.
И когда он привел нас ко всем остальным, прося, чтобы они не говорили о встрече с ним, донья Мерхелина сказала предводителю с выражением великой благодарности:
– Мне нечем отблагодарить вас за добро, полученное мною из ваших рук. Я могу только сообщить вам то, что слышала в Гибралтаре от человека, который не желает вам зла, – а именно, что лисенсиат Вальядарес[488] получил приказание выдать большую награду и простить все преступления тому, кто предаст вас в его руки.
С этими словами она передала ему объявления и указы, какие приказал обнародовать этот великий судья. Из-за этого он созвал на совет своих товарищей и произнес им большую речь, ибо он хорошо умел это делать, и в заключение ее сказал, чтобы все они подумали этой ночью о том, что они могут предпринять для своей защиты, и приняли бы решение, какое покажется им лучшим. Все разошлись по своим местам ночлега, и в то время, как они думали в ту ночь об его поручении, хитрый Роке Амадор скрылся в Гибралтар и с очередным кораблем[489] переправился в Африку, оставив их всех пораженными и обманутыми.
Оставшись без главы и без руководства, они рассеялись, разбегаясь в разные стороны, прекратив нападения, какие совершали раньше. Однако с помощью великих хитростей судья захватил двести человек из них и совершил над ними примерное правосудие.
Мы без всяких помех и в безопасности прибыли в Мадрид, и мне казалось, – ибо это действительно так, – что в этих разбойничьих шайках есть люди, обладающие такой добродетелью, что многое нужно сделать тому, кто захотел бы подражать им.
Глава последняя и эпилог
Уставши уже от стольких ударов судьбы, испытанных на море и на суше, и видя, какой короткой была моя молодость, я решил описать свою жизнь и приготовиться к смерти, которая служит пределом всех вещей. Ибо, если она хороша, она исправляет и смягчает все проступки, совершенные в юности.
Я описал ее языком легким и ясным, чтобы читателю не было трудно понимать его. Очень хорошо сказал обладавший блестящим и ясным умом маэстро Вальдивьельсо[490] одному поэту, который хвастался, что он пишет очень темно, – что если цель повести и поэзии – развлекать поучая и поучать развлекая, то как может поучать и развлекать то, что непонятно или, по меньшей мере, должно очень затруднять читателя?
Если встретятся какие-нибудь оплошности, то пусть они будут приписаны моей малой осведомленности, а не недостатку у меня доброго желания. И если мне укажут на них, я с великим смирением приму поправку от всякого, кто с добрым намерением захочет меня исправить. Ибо плохо пользовался бы своими наставлениями тот, кто хотел научить обладать терпением, если у него самого не будет хватать терпения, чтобы выслушать и принять братские исправления. Ведь без терпения я не мог бы встретить грудью волны и жестокости неистового трезубца,[491] не смягчил бы жестокости разбойников, не привел бы к благополучному концу позорные и непрерывные невзгоды рабства, не склонил бы в свою пользу высокое величие власть имущих, не пользовался бы великой милостью государей и без божественной добродетели терпения не обуздывал бы стольких и столь безмерных вихрей, какие влечет за собой суетность человеческая. И если бы оно не оказало на меня иного действия, кроме избавления меня от губительного порока праздности, который я видел столь распространенным среди людей всех состояний, – этого мне было бы достаточно, чтобы извлечь из моих бедствий великий плод и обладать им. И если в юности побольше обращать внимания на детей, которые воспитываются в праздности, то, находя пример в чужих бедах, они не отказывались бы от опасностей солдатской жизни, не доходили бы до жалкого раболепства, не впадали бы в нужду, в какой оказываются мужи благородного происхождения, переносящие тысячи унижений, от которых они свободно могли бы вовремя избавиться. Из-за того, что детей воспитывают, допуская, чтобы они пребывали в праздности, родителям приходится видеть превосходящие меру проступки, которые они могут исправить лишь с большим позором или затратами, превосходящими состояние, каким они обладают.
