Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон
Одному не очень мудрому судье, когда он только что поужинал, взбрело в голову наказать плетью одного почтенного человека, и когда он приказал зажечь факелы для такого празднества, то город возмутился и по этому поводу начали кричать, он же вспыхнул еще больше, до такой степени, что призвал палача с твердым решением совершить это вследствие противодействия, какое ему оказывали. Когда дело совсем было уже погибло, подошел один рассудительный человек и сказал:
– Хорошо, что сеньору коррехидору препятствуют, хотя он имеет столь серьезные основания. Пусть ваша милость накажет его, ибо все будут рады этому. Но, чтобы они не обжаловали этого решения в высшую инстанцию, пусть ваша милость призовет писца и произведет небольшое следствие.
Это удовлетворило судью, и уже при допросе второго свидетеля у него прошли его страстное желание и возбуждение мозга, ибо эти две страсти не допускают противоречия, а поддаются только спокойному совету.
Глава XXIV
Так как пастухи или разбойники, как было сказано, чувствовали себя в опасности, то они не хотели отпускать на свободу тех, кого держали в пещерах, и не давали прохода тем, кто хотел продолжать свой путь, чтобы не было столь достоверных свидетелей, потому что им казалось, что их преступления не были вполне доказаны. Они поймали молодого очень красивого пажа, шедшего в одиночестве, и, привязав его около нашей пещеры, они хотели пытать его, чтобы он сказал, с кем он шел и почему он опередил своих спутников, так как разбойники думали, что его выслали вперед на разведку местности и что его господа были богатыми людьми или шли сюда для того, чтобы причинить им вред, от которого они потом уже не могли бы оправиться. Так как паж отрицал это и не мог сказать им, что они от него требовали, они приказали ему раздеться, чтобы пыткой заставить его сказать правду. Тот с большим самообладанием и учтивостью спросил их, кто был предводителем или главой этой шайки. Ему ответил Роке Амадор,[485] ибо так его звали:
– Это я; почему вы спрашиваете об этом?
– Я спрашиваю об этом потому, – сказал паж, – что я много наслышался о вашей справедливости и власти над подчиненными и что вы никогда не оскорбляли того, кто говорит вам правду, – и с этой уверенностью я расскажу вам, кто я.
Так как эти разбойники и пастухи считали эту Сауседу своей защитой и священным убежищем, то они жили как люди, которым не предстоит умирать, предаваясь всем порокам, какие есть на свете, грабежам, убийствам, кражам, разврату, игре, самой грубой ругани. И так как это пастбище было очень большим, ибо имело шестнадцать лиг в поперечнике, и в некоторых частях так густо заросло деревьями и кустарниками, что животные терялись в них, не находя дороги к своим жилищам, – то они не чувствовали страха ни перед Богом, ни перед правосудием и жили без порядка и справедливости, каждый следуя своей прихоти. Только когда они собирались, чтобы делить награбленное у бедных путников, тогда бывало у них много порядка и они давали отчет о своей деятельности.
Подошел один мошенник в рубашке и шароварах, проигравший все остальное, и, неистово проклиная свою судьбу, приостановил пытку пажа, говоря:
– Да будет проклят Богом тот, кто изобрел игру и кто научил меня играть! Эти руки, могущие свалить быка, не могут одолеть судьбы! Но они, должно быть, прокляты, потому что они бросили против меня тридцать пинт[486] в пользу какого-то полуцыпленка или полузайца! Есть здесь кто-нибудь, кто хотел бы убить себя вместе со мной? Есть какой-нибудь дьявол со своими орлиными ногами, который вышел бы против меня, чтобы помочь мне убить себя, раз уж он не помогает мне в игре? Ведь в мои лапы не попало ни одного гроша, которого сейчас же у меня не отобрали бы! Разве не довольно я прибегал к обманам и пользовался шулерскими приемами, чтобы не пошло все к черту? Клянусь, что мне нужно идти играть на галеры, может быть, там или черт возьмет меня, или мне больше повезет! Но он всегда овладевал мной, как только я брал карту, ибо я тысячу раз клялся никогда не держать банк и дьявол постоянно напоминает мне эти клятвы. На те деньги, какие я ему дал от выигрыша, он вошел в игру, чтобы содрать шкуру с меня живьем. Но около него устроился другой, такая же большая курица, как и он, который все время желал, чтобы я проигрывал. Чего они смеются? Что я, какой-нибудь рогатый, что ли? Лжецы они все, кто смеется.
– Они смеются, – сказал предводитель, – над тем вздором, какой вы говорите. Замолчите, и раз вы знаете, что вам не везет, не играйте и не произносите проклятий, иначе я велю вас три раза вздернуть на дыбу.
– Было бы гораздо лучше, – сказал он, – дать мне три эскудо, чтобы я мог еще раз попробовать руку, и дать поесть моей девочке, потому что я проиграл все, что она мне принесла.
Это дьявольский порок, более захватывающий, чем все другие, каким предаются люди, ибо игрок никогда не бывает спокоен: если он проигрывает, он продолжает играть, чтобы отыграться; если выигрывает – чтобы выиграть больше. Он влечет за собой позор, пренебрежение добрым именем, нищету, от которой страдают жена и дети. Он делает скупым в необходимом, чтобы сохранить деньги для игры, и приводит к преждевременной старости. А когда человек много выигрывает, знакомые игроки начинают приходить играть в его дом, где, если он может переносить их, он подвергается со стороны всех дерзостям, обжигающим его душу. Так как большая часть их – люди без твердых правил, они позволяют себе говорить всякие вольности, а если не переносить этого молча, они больше не дадут ему выигрывать. Предающиеся этому пороку настолько ленивы – поведение людей низкого положения, – что забывают о чести, чтобы обильно есть и пить. Если играют кабальеро и те, кто обладает определенным доходом и состоянием, в то время, когда они бывают праздными после выполнения всех своих обязанностей, – это не заслуживает порицания, потому что они избегают таким путем поступков более вредных и безобразных. Но кто, имея четыре реала на содержание своего дома, проигрывает сто, – что может он сделать, как не заплатить их драгоценностями и одеждами своей жены, наготой и голодом своих детей? Он вынужден совершать еще худшие поступки, как этот несчастный, к которому питают отвращение даже те, кто являются его товарищами в его преступлениях, кражах, убийствах и насилиях.
Он окончил свои сетования, и так как уже наступила ночь, то допрос пажа прекратился и его поместили в отделение нашей пещеры, чтобы он не мог подать знака тем, кто – как они думали – шел вслед за ним, наказав нам, чтобы мы не говорили с ним ни слова и не давали ему никаких советов под страхом, что они нас убьют. Паж всю ночь вздыхал, и если по временам засыпал, то просыпался в величайшей тоске, а мы не имели смелости спросить его, на что он мог жаловаться или что с ним.
Так как разбойники были настороже из-за полученных сведений, ибо дело шло не меньше как об их жизнях, ночью они укрылись в таких местах, где их не могли бы найти, а таких мест было там достаточно. И из-за всякого шума, поднятого людьми или животными, они беспокоились и прятались. На рассвете они начали обходить пещеры, где они держали узниками задержанных путников, и когда они пришли в нашу, то нашли нас в том же положении, как оставили, не сказавшими пажу ни одного слова. Пажа они вызвали прежде всех других, желая заставить его сказать им все, что они спрашивали у него. Паж сказал очень учтиво и умно:
– Сеньор Роке Амадор, вчера я спросил, кто был главой и предводителем этих людей, потому что, если бы это были вы, я считал бы свое положение безопасным благодаря вашей доброй славе. Ибо не будет для вас подвигом мучить такого одинокого и жалкого червя, как я, ни марать вашу репутацию, применяя вашу доблесть на том, что скорее может обесчестить вас, чем увеличить вашу славу. Если, руководя и управляя такими необузданными людьми, вы приобрели славу, какой пользуетесь во всей Андалусии, то что стали бы говорить теперь, если вы разрушите это доверие к вам, унизив себя такой скромной добычей, вы, столь храбрый орел? Больше славы – сохранить уже приобретенную и добытую собственной отвагой репутацию, чем подвергать ее опасности и рисковать тем, что уже принадлежит вам. Вы всегда хвастались справедливостью и искренним состраданием. Было бы несправедливо, чтобы теперь только со мной вы обошлись иначе.
Мы в пещере очень внимательно прислушивались к красноречию, с каким говорил паж. А Роке Амадор, тронутый хорошими словами пажа, уверил его, что ему не будет причинено никакого вреда, если он будет говорить правду. Я был смущен, потому что мне показались знакомыми голос пажа и его манера говорить, но я не мог вспомнить, кто бы это мог быть. После приветливых слов Роке паж сказал:
– В таком случае, если некоторое сострадание к моей печали и моему одиночеству проникло в ваше жалостливое сердце, дайте мне слово за себя и за своих товарищей обращаться со мной так, как вы должны это сделать по своему характеру, без оскорбления, ни тайного, ни публичного.
