Жедеон Таллеман де Рео - Занимательные истории
На нашей улице жила другая молодая вдова, которая относилась ко мне весьма благосклонно; я сочинил для нее стихи, где говорил, что она меня любит; она позволила мне писать ей, но по молодости и легкомыслию я забыл спросить у нее адрес; хорошо во всем этом было то, что она оказалась помолвленной и в самом деле через месяц вышла замуж.
Как-то я сопровождал одного своего родственника; по пути он пожелал заехать в тот самый дом, где я влюбился в свою Вдовушку. Там я снова чуть ли не с прежней силой воспылал к ней: ведь бедная женщина вздумала разыскивать меня в Берри. Я стал сомневаться, следует ли мне писать той, другой вдове, которая вышла замуж. Мой родственник, который в течение всего нашего пути рассказывал мне о своих успехах у женщин в Лангедоке и в моих глазах был докой в любовных делах, заставил меня написать ей и поручил передать письмо в ее собственные руки такому смышленому человеку, что письмо, вместо жены, получил муж — и все мое волокитство полетело к черту.
Я слегка приударил за дочерью некоего дворянина, жившего по соседству с г-жой д'Арамбюр; затем мы отправились навестить г-жу Биго в Аржене, где я безумно влюбился в м-ль де Мурью. На меня ополчились за то, что как-то на балу, держа ее за руку, я накрыл наши руки шляпой, чтобы никто этого не видел, и за то, что однажды чуть было не заснул у нее на плече. Все же я был сильно влюблен и, возвратившись домой, думал о ней всю ночь, до самого рассвета мысленно разговаривал с ней, плакал и сетовал на судьбу.
Но вот я вернулся в Париж. Я написал стихи о разлуке с любимой, ибо целый месяц не мог позабыть м-ль де Мурью. Эти стихи меня заставили прочесть у Вдовушки, где присутствовал Серилас, которому я предоставил немалую передышку; он их весьма похвалил. И вот случилось так, что и девица, с которой я расстался, и та, другая, к коей мой родственник заставил меня столь некстати написать письмо, встретились в этом доме: они приходились Вдове родней. Каждая из них — и Вдова и обе ее родственницы — были уверены, что я написал эти стихи во время путешествия именно для нее, ибо женщинам нравится, когда их любят. Это мне очень помогло в моих отношениях со Вдовою; она вообразила, будто я ее не забыл, и однажды, уж не помню по какому поводу, сказала мне: «Все это еще, может, и не так, верно только одно: я ваша преданная служанка». И вот у нас с нею пошло еще лучше, чем когда-либо. В ту пору она мне и рассказала о ревности Сериласа. «Он молит меня подарить ему лишь немного дружбы; ему нередко случается плакать передо мною; о вас же он никогда не говорит». Из ее слов я вывел, что любовники, кои довольствуются столь малым, никогда не бывают в большом почете; впрочем, на его счет ходили слухи, будто он страдает вечным поносом; и в самом деле, у него был желтоватый, нездоровый цвет лица, свойственный людям с расстроенным пищеварением. Он был умен, отличался живостью и при этом любил острить; когда ему казалось, что он сказал нечто забавное, он первым начинал смеяться, а ежели кто не слышал его остроты, он ему говорил: «Вы-то не слышали, я сейчас сказал то-то и то-то». Я же был весел, подвижен, любил попрыгать и пошуметь более чем кто-либо, ибо хотя по натуре своей был склонен к меланхолии, но меланхолия эта была далеко не мрачной и не мешала мне веселиться, когда это требовалось; при этом Вдовушка находила, что в остроумии моем много игривости; не знаю, были ли с ней согласны и другие. Я бывал на всех прогулках, участвовал во всех развлечениях, и моя милая без меня ничего не предпринимала; да и я проводил с ней почти все свое время; только по утрам я сидел за книгами, а после обеда целиком был в ее распоряжении. Никогда я не проводил время так хорошо, ибо был очень влюблен и очень любим: мы могли вволю говорить и вволю целоваться; сестры никогда не обедали вместе и не ладили меж собою больше чем когда-либо. Тирсис и его жена прекрасно понимали, что Вдова привязалась ко мне, и это начинало становиться им не по вкусу, точно так же как и моему сопернику.
Наши нежные объятия бывали подчас необычайно пылкими: мы были сильно увлечены друг другом. Она обладала известным умом и изливала порою свою страсть в стихах. Однажды на прогулке мне показалось, что она бледна; на следующий день я ей послал стихи, которые потом потерял, где говорилось о том, как напугала меня ее бледность. Она ответила мне следующим четверостишием:
Не плачь о розах знаменитых,
Что на моих цвели ланитах,
О Дафнис[368] милый, все цветы
Сошли в долину с высоты.
Мне, склонному к завершению задуманного, захотелось убедиться, смогу ли я довести начатое до благополучного конца. Я отваживаюсь; меня отвергают, меня бранят, мне угрожают, но на прощанье говорят: «Я поступила бы с вами еще более сурово, когда бы не боялась потерять вас еще раз». Это меня весьма обнадеживает; я снова принимаюсь за свое; меня отталкивают и заявляют, что мне позволяется все, что же до главного, то на это пусть я не притязаю. Потеряв надежду добиться желаемого, я прислушался охотнее чем когда-либо к предложению двух моих братьев совершить поездку в Италию; да и к тому же мне было всего восемнадцать лет, я находился в том возрасте, когда на месте не сидится.
Мы еще не успели окончательно договориться о нашем путешествии, а Вдова пришла уже в крайнее раздражение и стала проявлять его столь явственно, что все это заметили. Играя в кегли, она не хотела, как прежде, брать шар из моих рук и во всем вела себя крайне чопорно. Однако, пробыв у моей дамы четыре часа, я сумел ее умилостивить, разъяснив, в какое она повергает меня отчаяние, и смягчил ее до такой степени, что — худо ли, хорошо ли — добился того, о чем ее столь долго просил. Я уже готов был отказаться от путешествия или во всяком случае целиком положиться на ее желание. Но дело было настолько решенным, что у нее хватило здравого смысла заявить мне, что ехать необходимо, ибо иначе могут возникнуть всякие толки. Поглядите только, какие причуды: дождаться кануна моего отъезда! Еще и в следующий мой визит она позволила мне делать все, что я хотел; она дала мне свой портрет и захотела получить мой. Она одарила меня кольцами и браслетами; но ни она, ни я не додумались, по какому адресу писать друг другу. Затем я простился с моим соперником, который был необычайно обрадован моим отъездом.
В Лионе, словно я не мог путешествовать, не влюбляясь, я безумно увлекся дочерью одного из наших друзей, у которого мы остановились. Девушка эта была хорошо сложена, довольно сурова, неглупа и обладала приятным голосом. Тут-то я не так оплошал, как в прошлый раз, ибо — не знаю уж по какому роковому стечению обстоятельств — эта девушка почувствовала ко мне расположение, хотя я был далеко не самый красивый из трех братьев; с первого же дня она заключила со много союз и стала звать меня своею симпатией. Нас повели в сады Атенея, которые теперь называют Энейскими; мы с нею вдвоем немного отклонились в сторону, я был совершенно счастлив и чувствовал себя по меньшей мере Периандром или Мериндором[369]. Через три дня пришлось уезжать, но я увез с собою браслеты из ее волос и разрешение писать, что меня несколько утешило. Все это не помешало мне отлично развлекаться в Италии — тем и прекрасна молодость. По правде говоря, мне выпадали на долю и грустные часы: Вдовушка написала мне в Рим; в письме не было ничего особенного. Я ей ответил, и никаких писем от нее больше не получал.
Вернувшись во Францию, мы еще раз остановились в Лионе, в доме молодой красавицы. Я без дальних слов стал просить, чтобы она позволила мне подняться по веревочной лестнице к ней в комнату, и высказал намерение навестить ее летом в деревне, где ей предстояло пробыть три месяца. Она ответила, что все это слишком опасно. В течение некоторого времени я получал от нее письма в Париже: писала она хорошо; потом вдруг ее письма перестали приходить, я так и не узнал почему, ибо вскоре она умерла.
Но вернемся ко Вдове. Я полагал, что она встретит меня с необычайной радостью, и был весьма поражен, когда она обошлась со мною суровее чем когда-либо и стала упрекать меня, что по моей вине оказалась в крайне горестном положении. Дело в том, что после моего отъезда она пришла в такое отчаяние при мысли о том, чем для меня пожертвовала, что у нее вдруг прекратилось то, о чем вы догадываетесь. Хотя я отнюдь не подвергал ее опасности забеременеть, она решила, что понесла, и открылась своему врачу, дабы вовремя принять нужные меры. Я разбранил ее за то, что она растревожилась попусту и рассказала обо всем постороннему человеку. «Это почему же? — возразила она, — он отлично знает, что здесь нет ничего дурного, и я сказала ему, что вы обещали на мне жениться». Полагаю, но не поручусь, что как-то в шутку, а может быть, и в минуту нашей близости, она спросила меня: «Ты ведь мне муж?» — на что я, возможно, ответил: «Да, конечно», — и эти слова она приняла за чистую монету. И вот мы поссорились. Серилас, отнюдь не воспользовавшийся моим отсутствием, застал ее более печальной, чем когда-либо. Конгрегация Креста тем временем изгнала его из своих рядов, и с тех пор он преклонялся только перед Девой Марией. Бедная девушка из Лиона умерла в пору нашего разлада, и Вдовушке, которую я уже почитал в душе капризницей, это было на руку, чтобы меня удержать; уже никого не любя, я пошел ради того, чтобы примириться с нею, на многое такое, чего бы никогда не сделал в ином случае.
