Жедеон Таллеман де Рео - Занимательные истории
Некий советник во время судебного расследования, доставая из мешка судебные бумаги, вместо них вытянул оттуда зашпигованного каплуна. Все присутствующие громко расхохотались. «Это мой чертов писец, — сказал Советник, — должно быть, с пьяных глаз подложил мне одно вместо другого».
Некто Уар, обладавший довольно зычным голосом, выезжал из Парижа в деревню. Дело было на святой неделе. На заставе он увидел множество повозок, нагруженных телятами. «Ишь сколько бычков везут в Париж», — сказал он. «Вывозят тоже немало», — ответил возчик.
Покойный г-н д'Юмьер был рыжим; мать заставляла его красить волосы и однажды, находясь с визитом у м-ль де Жонпьер, одной из своих соседок по деревне, спрашивает ее: «Не правда ли, так ему гораздо лучше?». — «Сударыня, по-моему, он всегда очень мил». — «Нет, нет, скажите по совести». — «Сударыня, я никогда его иным и не видела». Она неизменно делала вид, будто не замечает, что г-н д'Юмьер рыж.
Покойный епископ Реннский был человеком почтенным и ученым; однажды к нему обратились портные с просьбой посоветовать им святого, который мог бы стать их патроном. «Но только такого, — добавили они, — который наверняка находится в раю». — «Я подумаю, — сказал Епископ, — приходите завтра». Назавтра они приходят. «Друзья мои, — говорит он им, — возьмите в патроны доброго разбойника; ибо или наш Спаситель сказал неправду, или этот разбойник в раю. Вы же знаете, что ему сказал Христос: «Ныне будеши со мною в раю»». Портные его и избрали. В какой-то легенде он зовется Димом.
Пять лет тому назад на острове Нотр-Дам можно было посмотреть за деньги четыре стенных ковра, расшитых наподобие античных и самых красивых на свете; на первом из них был изображен молодой человек с нижеследующим двустишием:
В любовную игру, о братья,
Способен день и ночь играть я.
На втором мужчина лет тридцати:
И я, друзья мои, не скрою,
Частенько занят сей игрою.
На третьем был вышит мужчина лет сорока пяти с женщиной лет тридцати:
Я, други, правду не скрываю:
Когда могу, тогда играю.
На последнем был изображен совершенно седой старик со старухой; он воздевал руки к небу и говорил:
О милосердный наш Творец!
Ужель я больше не игрец?
Епископ Шалонский Виалар, желая просветить крестьян своей епархии, спросил однажды у жителей деревни, близ которой был замок: «Друзья мои, что надобно делать, чтобы спастись?». — «Монсеньер, — ответили они, — надобно укрыться в замке, когда придут ратники».
Одна женщина, оплакивая своего мужа, причитала: «Увы! Он мне всегда говорил: «Ступай к черту!» А сам первый к нему отправился».
Во время солнечного затмения 1652 года слуги графини де Фиеско глядели в зеркало. Дверь на улицу была открыта; пронесли чей-то портшез. «Гляди-ка, — сказал один из слуг, — несут в портшезе прямо на солнце».
Некий сержант из Бордо взял в плен своего отца, говоря, что пусть уж лучше заработает на этом сын, нежели какой-либо чужестранец.
Товарища Королевского прокурора в Ларошели звали Рево; это был самый никчемный писака, какие только бывают на свете. Женился Рево на вдове; на следующий день после свадьбы он заявил, что де у себя дома ему доводилось испытывать дюжину гораздо больших удовольствий, нежели это: он был девственник. С тех пор брачные утехи стали называться тринадцатым удовольствием г-на Рево.
Аббат Руччела и и некий знатный человек из Дофине были однажды у г-жи де Рамбуйе. Зашла речь о ворах. Руччела и сказал: Subito che si piglia un ladro in Italia s'impicca[357]. Бесье решил, что ladro означает «скупердяй». — «Но я не вижу в этом смысла, — сказал он, — тогда надо повесить г-на де Ростэна», — «Е ladro[358] господин де Ростэн?»[359] — спросил Аббат. Наконец, вдоволь насмеявшись, г-жа де Рамбуйе их примирила.
Некая испанка после исповеди отказалась назвать свое имя духовнику, сказав ему: Padre, mi nombre non e mis peccados (Мое имя грехом не является).
Один пьяница, умирая, заказал своим друзьям заздравные тосты, подобно тому как другие заказывают по себе мессы. «Ибо ничто, — говорил он, — так быстро не зальет огня чистилища».
В Тулузе больше чем где-либо медики строят из себя важных персон. Они даже не изволят сами стегать своих мулов, это делают за них слуги, которые стегают животных сзади. Однажды у одного из них, некоего ле-Кока, известного врача, слуга стегнул мула слишком сильно; мул в ответ брыкнул его. Слуга берет булыжник, но вместо того, чтобы ударить по заду мула, попадает хозяину по спине. Доктор оборачивается: «Что такое?» — «Да это мул лягнул меня.» — «И меня тоже лягнул.» Ну, разве не важная персона?
Лакей Буало по приказу своего хозяина отправился взглянуть, действительно ли так изменился первый Президент де Белльевр, лежавший в гробу в своем парадном платье, как о том говорили. «Право же, — сказал лакеи, — если он и изменился, то разве что лицом».
Г-жа де Гримо однажды в особняке Рамбуйе сказала, что ей довелось услышать самые прекрасные стансы на свете. Она так всем надоела, что ей в конце концов сказали: «Ежели вам они так понравились, вы, должно быть, их запомнили; ведь там самое большее десять строк?» — «Боже мой! — воскликнула она, — да вы смеетесь: там их более шестидесяти».
Приезжая в Систо, Генрих IV говорил: «Ах, вот где красиво! Бог мой, какое прекрасное место!». Один толстый монах на все похвалы, которые Король расточал их обители, неизменно отвечал: Transeuntibus[360]. Король обратил внимание на это слово и спросил монаха, что он хочет этим сказать. «Я хочу сказать, Государь, что это прекрасно для тех, кто приезжает, а не для тех, кто здесь живет постоянно».
В Пуасси Генрих IV осведомился у молодой де Мопу, впоследствии настоятельницы обители Сен-Жак-де Витри: «Кто ваш отец, малютка?». — «Господь бог, Государь». — «Черт побери! Мне очень хотелось бы стать его зятем!». Она многих зятьев дала господу богу, эта добрейшая дама, и всегда отважно клялась «шестью детьми, которых выносила!».
Однажды услышали, как поминают в молитвах старого господина Гюртена, полномочное лицо некоего немецкого князя, который, однако, сам присутствовал на богослужении. Все спросили Гюртена, что это значит. «Видите ли, — ответил он, — человеку моего возраста следует опасаться, когда он теряет аппетит. Я привык каждый день съедать по куропатке, а вчера не смог съесть больше половины».
Однажды Королева-мать спросила у прохожего в порту Нейи, красива ли его жена. «Ей-ей, Государыня, — ответил он, — спят и с большими дурнушками».
М-ль де Бурбон и м-ль де Рамбуйе, сидя однажды на террасе загородного дома, развлекались тем, что старались угадать имена прохожих. И вот они окликнули какого-то крестьянина: «Куманек, не Жаном ли вас зовут?»[361]. — «Как же, — ответил он, — меня кличут Ванька-Встанька!».
Некий типографский корректор всегда вместо proci Penelopes[362]писал porci Penelopes[363].
Ходатай по судебному делу в Кастре написал любовное письмо, от коего удалось найти лишь начало. Вот оно: «Никогда я не думал, любезная Марион, что разлука может стать столь жестокою мукою, пока сам этого не испытал. Поскольку я нахожусь вдали от вашего светлого лика, все окружающее кажется мне мрачным по сравнению с чудесной ясностью вашего взора, наполнявшего радостью мое сердце, ныне же оное питается лишь вздохами и слезами». Но у воздыхателя нашелся соперник, у которого это письмо вызвало пылкую ревность. Он подговорил какого-то учителя-педанта написать на сие письмо ответ, в котором тот жестоко высмеял это послание. Какая жалость, что этот ответ утрачен!
Один испанец, заболев, послал кюре курицу. Выздоровев, он начал считать своих кур. Ему говорят: «Одну взял господин кюре». — «Подумать только, — сказал он, — я посылал ее раз тридцать к черту, и тот ее не взял. К кюре я послал ее только раз, и тот сразу же ее забрал».
Один священник говорил, молясь богу: «Господи, сохрани нас и спаси, ты ведь обещал, ты ведь не нормандец».
Д'Абланкур говорил своей кузине дю Фор, которая велела сильно приукрасить себя на портрете: «Вот какой ты будешь по воскресении из мертвых».
Лакей г-на Гомбо, читая «Книгу Царств», говорил: «Будь я богом, я бы никогда не создал таких дурацких царей».
Некий лодочник, у которого спросили, бог ли Иисус Христос, ответил: «Будет им, когда его старик окочурится».
Любовные увлечения автора
Я был еще учеником класса логики, когда мой родственник Лизис (Лувиньи) повез меня как-то за город в гости к своим сестрам. Я никогда не бывал у них в доме; ночью; накануне отъезда, мне приснилось, будто я влюбляюсь в старшую[364]. Она была вдовою и, невзирая на маленький рост и тридцатилетний возраст, отличалась большой миловидностью. Многие вздыхали по ней, но не было слышно, чтобы она хоть кого-нибудь любила. Сон мой был в руку: я привязался ко вдовушке с первого же дня. Должно быть, у Нас возникла обоюдная симпатия, ибо она всегда относилась ко мне с величайшей добротою; а когда мы с нею прощались, она поцеловала меня в губы, да так крепко, что этот поцелуй оставил глубокую рану в моем сердце. Лизис, который незадолго до того женился на очаровательной женщине, не захотел остаться у своих сестер более шести дней и заставил меня возвращаться с ним под проливным дождем. Мы ехали верхом; школьник обычно недальновиден; не знаю, повинна ли была в том моя слишком короткая куртка, или дело было в сапогах, но только я никак не мог толком запахнуться, и вода беспрепятственно стекала мне на ноги. Увы! Сердце мое обливается кровью, когда я вспоминаю о зеленых шелковых чулках, которые совсем полиняли.
