Аиссе - Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес
А знаешь ли ты, что именно от меня, от бюро прогнозов зависит благополучие всего этого здания?
Впрочем, не в этом даже дело. Главное, пойми: именно в моем кабинете сосредоточена самая интересная — единственно интересная часть всей совершаемой здесь работы. Я не касаюсь денег. Я не продаю страховых полисов, я не командую армией инспекторов и агентов.
Моя обязанность — с наибольшей научно обоснованной приближенностью определять степень риска, вычислять вероятность смертей, пожаров, кораблекрушений, стихийных бедствий или несчастных случаев на производстве.
От меня, от моих расчетов зависят размеры страховых взносов, которые должны будут уплатить наши клиенты, а следовательно, размеры прибылей или убытков компании.
Вот почему в комнате рядом с моим кабинетом ты видел тогда счетную машину, которая произвела на тебя такое впечатление. Не так давно ее заменили другой — электронно-вычислительной.
Не покажется ли тебе очень скучным, если я выскажу здесь кое-какие мысли относительно своей профессии, которые, пожалуй, могут прозвучать как панегирик?
Только что я сказал, что в шестнадцать лет я испытывал какую-то болезненную ненависть к толпе, а может, и страх, я просто боялся толпы, боялся людей — и мечтал о лаборатории.
Так вот, мое бюро прогнозов и есть своего рода лаборатория, где обрабатывают и обобщают материалы, касающиеся определенных жизненных процессов, как это делают биологи. Теория вероятности — это наука, но она становится еще и искусством, когда ее применяют к отдельным индивидам.
Я давно собирался рассказать тебе обо всем этом и чувствую сейчас ту же гордость, с какой когда-то показывал тебе свой кабинет.
Знаешь ли ты, например, что нет такого открытия в медицине, которое не отразилось бы немедленно в наших вычислениях? Самое ничтожное изменение в обычаях, нравах, в потреблении продуктов питания и напитков заставляет нас заново пересматривать наши расчеты. Теплая или, наоборот, очень холодная зима иной раз означает для прибылей компании разницу в сотни миллионов. Я уж не говорю об увеличении количества автомашин, о появлении на кухнях все более сложных электрических приборов и т. д.
Кажется, будто все, что живет и движется там, снаружи, вся эта толпа, кишащая под моими окнами и в других местах, просачивается в мой кабинет, чтобы, пройдя через электронный мозг, превратиться в несколько точных цифр.
Вряд ли в шестнадцать лет можно почувствовать в этом поэзию, так что для тебя я, вероятно, так и останусь господином, избравшим в жизни наиболее легкий путь. Что ж, в конце концов, может, ты и прав.
Подозреваю даже, что ты считаешь меня человеком, которому просто не хватает мужества жить другой, настоящей жизнью, и что именно поэтому я запираюсь каждый вечер в своем «кавардаке». В гости я хожу редко. Реальные живые люди, люди из плоти и крови, мне не очень интересны, я от них устаю, вернее, устаю от усилий, которые прилагаю, чтобы выглядеть достаточно респектабельным. Может быть, это объяснит тебе, почему, когда у нас бывают гости, я всякий раз норовлю улизнуть в свой кабинет.
Считается, что я там работаю, что я вообще «замучил себя работой». Это неверно. Правда, иной раз передо мной на столе разложены служебные материалы, но это для вида, на самом деле я украдкой, словно прячась от самого себя, читаю какую-нибудь книгу, чаще всего мемуары, а случается, и вовсе ничего не делаю.
Сколько я ни наблюдал за тобой в течение многих лет, я так и не смог разобраться, как ты относишься к маме: больше ли она устраивает тебя, чем я? Я хочу сказать, соответствует ли она тому типу женщины, которую ты выбрал бы себе в матери, если бы мог выбирать?
Она более ласкова и вместе с тем более строга с тобой. Если ей случается тревожиться за тебя, то совсем по другим причинам, нежели мне.
Судя по ее словам и поступкам, ей всегда все ясно, она решительно все о тебе знает, и не только о том мальчике, какой ты сейчас есть, но и том человеке, которым ты должен стать. Я уверен даже, что ей уже теперь известно, какая тебе понадобится жена, — ее весьма устроила бы невестка вроде Мирей, отец которой со временем будет министром, а может быть, и председателем Совета.
Я не сержусь на маму, надеюсь, ты понимаешь это? Но ты уже достаточно взрослый и достаточно наблюдателен, чтобы понять, что нас с ней никак не назовешь счастливой парой. Нельзя сказать, что мы несчастливы друг с другом, но отношения наши совсем не таковы, какими им следовало быть…
Мы при тебе редко ссорились, теперь же и вовсе не ссоримся, просто стараемся поменьше быть вместе.
Мы об этом не договаривались, это вышло как-то само собой, постепенно и, по-моему, началось через несколько недель, а может быть, и месяцев после нашей свадьбы, так что мы, собственно, никогда не служили тебе примером истинного супружества.
Я ни в чем не обвиняю твою маму. Виноват только я, потому что я ошибся, ошибся и в отношении себя, и в отношении ее.
Пришло ли время рассказать тебе об этом? Не слишком ли рано переношусь я так далеко назад?
Эти страницы не претендуют на связное изложение событий — прежде всего я на это не способен и потом боюсь, как бы рассказ мой не получился слишком сухим, а тогда уж он наверняка не достигнет своей цели.
Я начал с твоего дедушки, потому что именно на похоронах дедушки пришла мне мысль рассказать или написать тебе обо всем. И еще потому, что он — краеугольный камень того шаткого здания, каким является наша семья. Наконец, ведь это он — главное действующее лицо трагедии, разыгравшейся в Ла-Рошели.
Твоя мама, которую в 1928 году я еще не знал, появилась позднее, в тридцать девятом, когда трагедия была завершена и судьбы наши определены.
Мы с ней уже не были неопытными юнцами — и мне и ей минуло тридцать, и у каждого было свое прошлое.
Она честно рассказала мне о своем прошлом, я тоже не скрыл от нее того, что произошло в Ла-Рошели.
Если бы я не писал, а говорил, если бы я не был почти уверен, что эти страницы попадут к тебе лишь через много лет, я бы кое о чем умолчал. Впрочем, я убежден, что поступил бы неправильно. Но зато в соответствии с общепринятыми условностями, согласно которым мать в глазах детей должна быть не живой женщиной, а каким-то непогрешимым существом.
Ты ведь не станешь меньше любить ее оттого, что о ней узнаешь. Один я рискую, рассказывая тебе о себе всю правду.
В общем-то пустячный случай, но из-за него я вынужден вновь прервать свои воспоминания… Хочу сразу же написать о нем, потому что случай этот имеет непосредственное отношение к твоей маме, к ней и к тебе, попытавшемуся вступить с ней в единоборство. Забавное совпадение, не правда ли? Ведь о маме я писал и в прошлый раз, в пятницу, перед сном. Вчера была суббота, мы с ней ходили в театр, вдвоем, потому что ты так редко изъявляешь теперь желание ходить с нами куда-нибудь, что мы перестали тебя звать. Ты отправился к товарищам на какой-то «сюрбум», — слово это возмущает твою маму, хотя оно такое же нелепое и такое же французское, как слово «party»,[8] которое нынче в ходу у взрослых.
Сегодня воскресенье, погода с утра чудесная, и хотя на дворе ноябрь, холодный воздух свеж и солнце яркое, как в январе. К полудню стало пригревать, и мадемуазель Огюстина на несколько минут выставила за окно свою герань, словно вывела на солнышко выздоравливающего.
Твоя мама по воскресеньям всегда более нервна, чем в остальные дни, потому что по воскресеньям не вся прислуга на месте и ей волей-неволей приходится умерять свою активность, оставаясь утром дома. Г-жа Жюль, которая ведет наше хозяйство, в эти дни свободна, а Эмили, хоть и не верует, неукоснительно пользуется своим правом сходить к воскресной мессе. И очевидно, чтобы мы не забывали об этом ее праве, она с самого утра наводит красоту, будто собралась в гости, и распространяет вокруг себя запах косметики, сладковатый и вместе с тем вызывающий.
Обычно воскресным утром, а то еще и в субботу вечером, обсуждается вопрос, что мы будем делать после обеда. Не может быть и речи, чтобы провести вечер дома вдвоем. Между тем улицы запружены машинами, у театров толпа народа, магазины закрыты, а с друзьями, которые в это время года охотятся или отдыхают в своих загородных домах, никак не связаться.
Позвонив двум-трем приятелям и так никуда и не дозвонившись, твоя мама решила, что на худой конец можно провести сегодняшний вечер с супругами Трамбле.
Ты их знаешь. Доктор Трамбле, очевидно, ненамного старше меня, хотя из-за полноты ему можно дать все пятьдесят пять, к тому же он совсем не следит за собой.
Его жена, этакая сдобная булка, на несколько лет моложе его. Многие считают, что они только о еде и думают.
Может быть, и тебе они кажутся смешными со своими кулинарными рецептами, которые они обсуждают с видом заядлых гурманов; особенно смешна она — ее седеющие волосы выкрашены в ярко-рыжий цвет, голосок пронзительный, и каждую минуту она испускает какое-то невероятное кудахтанье, право, я ни у кого больше не слышал такого странного смеха.
