Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
Мы нередко прибегали к одному хитрому и тонкому приему, чтобы должник не мог выскользнуть из наших когтей, воспользовавшись дворянским званием или какими-нибудь другими привилегиями.
Прежде чем поверить деньги в долг, мы наводили справки, надежный ли он должник. Если оказывалось, что у него есть чем уплатить и что деньги он берет лишь по неотложной надобности, то мы давали ему ссуду без дополнительных обеспечений; впрочем, случалось, что даже самые надежные и проверенные должники нас подводили. Если же о ссуде просил человек неизвестный, не внушавший безусловного доверия, то мы предлагали ему привести поручителя или же давали деньги под залог недвижимой собственности. Когда выяснялось, что владения эти принадлежат не ему или отягощены многочисленными арендными платежами, так что на каждой черепице и на каждом кирпичике наросло долгу не меньше, как на несколько эскудо, это нас ничуть не смущало. Напротив, того-то мы и ждали и тотчас же требовали от просителя формального подтверждения за личной подписью, что владения эти принадлежат действительно ему, расположены на государственных, а не на сеньориальных землях, свободны от арендных выплат — как временных, так и пожизненных, — не заложены и не обременены какими-либо иными долгами. Когда же сей должник не приносил денег в срок, мы напускали на него нашего знакомого альгвасила, с которым было условлено, что он берет себе определенную долю десятинного сбора со всех дел, попадающих в его ведение благодаря нам, и тут же предъявляли иск об описи имущества должника или его поручителя.
Вздумай он упираться и отказаться от выплаты, тут-то и грянет над ним гроза, какой он и не ждал: мы затевали против него уголовное дело; обрушивали на несчастного бесчисленные беды; изобличали в том, что имущество его отягощено долгами, и топили его, обвинив в злостном обмане и мошенничестве. Благодаря этому приему мы могли действовать наверняка и без подобных предосторожностей никогда в долг не давали.
Похвально это или непохвально, — я знаю и сам; а впрочем, куда люди, туда и мы; на совести у нас давно наросли мозоли, так что она нисколько нас не беспокоила.
Про себя же могу сказать, что за все время, пока занимался такими делами, я ни разу по-настоящему не исповедовался, а если и заглядывал в исповедальню, то больше для вида, чтобы священник не осердился и не отлучил меня от церкви.
А почему я боялся бога, это я вам сейчас объясню. Ведь я обещал закладчикам вернуть полную стоимость вещи, как только она будет продана, ибо для них это был вопрос жизни; а между тем тайком пускал в оборот одновременно по пятнадцать — двадцать закладов и ни разу не сознался должникам, что употребляю их добро для незаконных и ростовщических операций. Я молчал об этом даже на исповеди и тем лишал себя возможности достойно и с чистым сердцем принять святое причастие; и все ради того, чтобы урвать и оттягать втихомолку то, чего не мог отнять открыто.
Я не отдавал им нажитой на их вещах прибыли даже тогда, когда они выкупали свой заклад в срок; судите сами, хорошо ли я поступал? Плохо, видит бог! Я должен был отдавать им полученный барыш, но не отдавал, да и другие этого не делают и делать не собираются.
Господь да откроет нам глаза; а я уверен, что если бы помер в ту пору, душа моя отправилась бы прямехонько в ад. Дельцы — народ отпетый, совести не имеют и бога не боятся.
Вот кто мог бы послужить славной и удобной мишенью для моей пращи! То-то же так опасливо поглядывают на меня эти коварные предатели! Запустить бы в них камнем, да таким, чтоб кости захрустели! Ведь я и сам той же породы и знаю все их повадки как свои пять пальцев. Хотите, устроим им славную встряску? Да нет, вы не хотите… Что ж делать! Сделаем вид, будто их не замечаем. А жаль, жаль отпускать злодеев целыми и невредимыми.
Но боюсь, меня упрекнут в том, что все-де мне не мило, все не по мне. Ладно, обойду их стороной. Да и то сказать, — может, и мне случится нужда в ростовщиках. Зачем ссориться с теми, к кому, того и гляди, надо будет набиваться в друзья? В конце концов мы ходим к ним лишь тогда, когда нуждаемся в их услугах. Верно, что истинный друг узнается по добрым делам; не менее верно и то, что по злым делам нетрудно распознать врага. Прошу заметить лишь одно и сделать простой подсчет: двести дукатов, взятых у ростовщика, через два года превращаются в шестьсот и даже больше; как же заплатит большую сумму тот, кто не мог заплатить малую?
А впрочем, поступайте как знаете, я же возвращаюсь к своему повествованию.
Не мною первым замечено: коли не делаешь того, что должен, то должен за все, что делаешь. Какой толк от богатства, зачем оно, если мы не знаем, как его сохранить? Недаром говорится, что больше проку умному от хорошего тумака, чем дурню от полного сундука. Кто еще не опоздал, тому я советую спохватиться, пока есть время; пусть не будет самонадеян и держит ухо востро: чего не ждешь, то и стрясется. Как говорят по латыни: «Martinus contra»[128], — а выражаясь по-простому: «Не светило, не горело, да вдруг и припекло». Денег у меня было как будто достаточно, и я считал себя богатым, но вдруг ни с того ни с сего стал нищим, а как и почему — про то ведает один бог.
Я все дожидался дня, когда на досуге разберусь в своих делах и определю, сколько мне можно проживать. Но день этот так и не наступил: я был уверен в себе и воображал, что если умею обманывать добрых людей, то уж сам не обманусь. Так всегда бывает: кто верит в себя, тот не верит в бога, а из-за этого гибнут и богатства и души. Я сам оказался своим злейшим врагом, своими руками выкопал себе могилу. Хорошие поступки доброго человека — это и есть награда ему за добродетель; точно так же и дурные дела, совершенные негодяем, сами служат тягчайшим для него наказанием. Собственные мои дела ополчились на меня, а вовсе не убыточная торговля или злые люди. Таков промысел божий: оружие, которое мы поднимаем против неба, обращается против нас самих.
Я не особенно горевал о том, что у меня мало денег, ибо уже имел случай узнать, что дары фортуны непостоянны, как и сама она, и что чем благосклоннее к нам судьба, тем скорее она от нас отвернется. Печалило же меня то, что жена моя, данная мне на утешение во всех скорбях, та самая женщина, которая настойчиво упрашивала своего отца выдать ее за меня замуж и заставляла его искать посредников, мое второе я, моя супруга — первая на меня ополчилась и стала злобно преследовать и гнать! И единственно по той причине, что я лишился денег! В своей ненависти она дошла до того, что без всяких оснований обвинила меня в распутстве, рассказывая всем, что я мерзавец и негодяй, и нашлись люди, которые посоветовали ей требовать развода. В числе их был один ученый адвокат, подтверждавший в написанном его рукой документе, что она имеет на это право. Жестокая обида!
Как ни трудно расторгнуть брачный союз, но терпеть его еще труднее, когда между супругами нет согласия. Жить со злой женой — все равно что поселиться под дырявой крышей; насколько мила и приятна добродетельная хозяйка, пекущаяся о процветании своего дома, настолько же противна, невыносима и ненавистна та, которая забывает свой долг.
Удивительно, до чего женщина хитра и изворотлива! Как она умеет, словно второй Скот[129], доказать то, что ей нужно! Тысяча мужчин не сочинят того, что одна женщина мигом придумает, если ей надо извернуться и солгать. Про закоренелого холостяка говорят, что он подобен либо ангелу, либо дикому зверю; а я скажу, что ни один холостяк не терпит от одиночества столько горя, сколько видит женатый, если ему попадется скверная жена.
Пока я не женился, я был богат, а теперь женат — и беден. Друзья веселились у меня на свадьбе, а я горюю после свадьбы. Они провели у меня несколько сладких минут и разошлись по домам; а я у себя дома терплю множество горьких часов и единственно по той причине, что так угодно моей богоданной супруге из-за ее глупого чванства. Была она расточительница, мотовка, транжирка; мечтала лишь о том, чтобы я возвращался домой нагруженный дарами, словно неутомимая пчела. Ей не терпелось выпроводить меня утром на улицу, чтобы не позднее полудня я вернулся к ней с полными руками и пустыми карманами. Если же руки у меня были пусты, то она прямо-таки из себя выходила. Несчастный я человек! Когда же она стала замечать, что масло кончилось и горят уже фитили, когда в доме нечего стало есть и пришлось уносить и продавать вещи, — тут она словно с цепи сорвалась. Чего я только не насмотрелся! Она возненавидела меня, как злейшего врага.
Ни ласковые речи, ни уговоры отца, ни мольбы родственников и знакомых — ничто не могло вернуть мне ее расположения. Она не желала мира; душа ее находила мир только в раздоре. Ей не хотелось покоя — покой она обретала только в сварах и криках; чтобы насолить мне, она запиралась у себя в комнате, отказывалась спать в супружеской спальне и есть за общим столом. Ведь она знала, что я ее люблю и этим можно меня уязвить.
