Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон
В этих и других подобных упражнениях протекала жизнь, среди поэтов, занимавшихся поэзией, и среди солдат, упражнявшихся во владении оружием. Упражнялись не только во владении копьем и мушкетом, но также и в искусстве владеть шпагой и кинжалом, четырехугольным и круглым щитом; там были мужественные люди, искусные и решительные, среди которых часто упоминался Карранса, хотя находились отдававшие предпочтение дону Луису Пачеко де Нарваес, потому что в истинной философии и математике этого искусства и в правилах нанесения ран он превосходит всех своих современников и предшественников.
В этих и других похвальных занятиях проходила жизнь в Ломбардии, хотя у меня все время было столь расстроенное здоровье вследствие сильной сырости, что я решил возвратиться в Испанию, однако, посмотрев сначала Венецию, для чего мне представился удобный случай, потому что тогда отправлялась из Милана пехота и кавалерия – для встречи сеньоры императрицы[416] – во владения венецианцев, чтобы оттуда сопровождать ее и посадить на корабль в Генуе. Этот блестящий отряд вышел из города и дошел до Кремы, где ее цесарское величество была встречена, как подобало столь высокой сеньоре.
Прибыв туда, я, чтобы осуществить свое намерение, переправился через реку на коне, которого до этого места имел бесплатно, сказав проводнику, что я заплачу ему за оставшийся путь до Венеции; однако он устроил так ловко, что на первом же постоялом дворе покинул меня, не говоря ни слова. Это было маленькое местечко, где я не нашел ни лошади, ни даже человека, который ответил бы мне добрым словом, потому что я был испанцем и путешествовал в одежде солдата; так что ни скромность, ни мягкое обращение, ни терпение не помогли мне, и я должен был идти пешком и в одиночестве по незнакомой стране, бывшей для испанцев злой мачехой. Я шел по равнинам, и мне даже неохотно говорили, если я сбивался с пути. Я уже прошел так целый день в большом огорчении, не зная, куда мне пойти, чтобы найти пристанище, потому что солнце уже заходило, когда увидел, что, пересекая мне путь, идет какой-то кабальеро с соколом в руке. Увидев меня, он остановился на дороге, дожидаясь, пока я поравняюсь с ним, на что понадобилось довольно много времени, потому что я шел настолько же усталым, насколько был грустным и огорченным. Когда я подошел к нему, он спросил меня, выказывая некоторое сочувствие, не испанский ли я солдат; я ответил ему утвердительно, и он сказал мне, что жилье, где я мог бы провести эту ночь, находилось далеко отсюда, и предложил мне последовать за ним до его усадьбы, где он может предоставить мне убежище до утра. Я последовал за ним, хотя с некоторым подозрением; но, размыслив, что людям благородным всегда присущи вежливость, искренность и сострадание, я отбросил от себя недоверчивость, какую мог бы иметь в ином обществе.
Глава VI
Мы вошли в очень обширные сады, находившиеся около его усадьбы, однако плохо обработанные и заросшие травой, которую, может быть, выращивала сама природа. Мы подошли к дому, где навстречу нам вышли слуги, молчаливые и печальные. Вошли в дом, бывший обширным зданием, но лишенным всего, что могло бы доставить удовольствие; ковры по стенам были темные и старые, слуги печальные, безмолвные и тихие, и все в доме было полно скорби и печали. Я был изумлен и смущен при виде этой обстановки, преисполненной ужаса и отчаяния, и у меня явилось подозрение, что мне может угрожать какая-нибудь беда.
Кабальеро имел вид человека, у которого обломаны крылья сердца, и он ничего не приказывал слугам словами, а только движением лица, жестокого и изможденного. Он позвал меня ужинать, к чему у меня было величайшее желание, хотя – как я сказал – я сильно подозревал, благодаря своей несчастной судьбе, какую-нибудь новую беду. Я ужинал в таком же молчании, как и сидевший напротив меня кабальеро, и никогда молчание не было для меня более по вкусу, потому что я утолял свой голод за счет той воздержанности, с какой ужинал кабальеро. Я не осмеливался спрашивать его о чем-либо, потому что правильный путь для сохранения хороших отношений между людьми состоит в том, чтобы изменять свое настроение в соответствии с настроением тех, в чьем обществе находишься; и так как нам не могут быть известны тайны чужого сердца, то мы должны ждать, чтобы молчание как-нибудь было нарушено; ибо неправильно стараться проникнуть в то, о чем нам ничего не сообщают, в особенности с людьми могущественными, чья воля управляется властью и прихотью.
Наконец, когда ужин был окончен и он выслал оттуда слуг, он тихим голосом, выходившим, казалось, из глубины души, заговорил со мной таким образом:
– Счастливы те, кто рождается без обязанностей, ибо они могут мириться со своей счастливой или несчастной судьбой, не обращая внимания на судьбу других и не думая о том, что станут говорить об их собственной судьбе! Бедный солдат, выполнив то, что его касается, идет отдыхать на свое ложе. Ремесленник и все другие такого же положения, покончив со своими обязанностями, находят отдохновение в праздности. Но горе тому, за кем наблюдает много глаз, кто почитаем многими людьми, кто зависит от многих суждений и подчинен злословию многих языков, – он не может справиться с чрезмерным обилием своих обязанностей. Я хотел, сеньор солдат, отдохнуть с вами, рассказав вам о своих прискорбных несчастьях, не потому, что мне не с кем облегчить свою душу, а потому, что о несчастьях не следует рассказывать свидетелям столь близким, что каждый день они могут эти несчастья возобновлять. Ибо, когда попадается на глаза свидетель наших собственных бедствий, это раздражает и вызывает дурные намерения. И я уверяю вас, что ни один из этих слуг не знает причины моих несчастий, потому что, хотя вы их видите столь испуганными, они, однако, не знают ничего, кроме того, что могут прочесть написанным на моем лице. Я кабальеро, обладающий несколькими вассалами и состоянием, достаточным, чтобы иметь возможность существовать и жить спокойно, – если богатство может дать спокойствие, – выполняя лежащие на мне обязанности. Я родился со склонностью не к придворной жизни и не к шуму толпы, что заполняет жизнь и поглощает время, а со склонностью к уединению, к таким занятиям сельской жизни, как земледелие, огородничество и садоводство, рыбная ловля и псовая и соколиная охота, – и в этих занятиях я провел несколько лет и потратил весь свой доход, доставив большое удовольствие себе и совершив несколько добрых дел по отношению к путникам.
Большую часть моей юности я прожил холостым, считая брак тяжелым бременем, которое будет служить мне помехой в моих занятиях; но так как изменения в мире необходимы и небо подвергает наши жизни различным неожиданностям, изменяя их из хорошего в плохое, из плохого в худшее или наоборот, – то однажды случилось, что, когда я отправился на охоту с соколом на одной руке и с сердцем, чтобы кормить его, в другой, – внезапно мое собственное сердце подверглось нападению, и в нем остался образ, который не изгладился и не изгладится оттуда никогда. Это произошло таким образом: когда я проезжал около Кремы, из переулочка между садами вышла обладательница самого прекрасного и величавого лица, невиданного у смертного существа; я хотел последовать за ней, но в тот же момент она опять заперлась в садах. Я, пораженный столь необычной и невиданной красотой, очень тщательно осведомился о ее положении, происхождении и характере и, выяснив все это, узнал, что она была девушкой честной, дочерью очень скромных родителей. Мне показалось, что не составило бы труда покорить ее при помощи подарков, обещаний и щедрых даров, что обычно покоряет самые неприступные скалы. Я посетил ее при посредстве некоторых сеньор, которые не отказываются заниматься этим ремеслом, чтобы быть в дружбе с теми, кто склоняет их к этому подарками. Поехали в повозке под предлогом посмотреть сады, но, хотя они прилагали все старания, они никак не могли взять ее приступом вследствие ее скромности и целомудрия. Я дошел до крайности, так что, не будучи в состоянии сдерживать посланную мне судьбой страсть, я отправился в повозке вместе с дуэньями,[417] в женском платье, потому что на подбородке у меня не было никакого отличия от них, ибо я был еще безбородым юношей, – и эта поездка меня окончательно убила. Потому что, оказавшись в их обществе и около нее, я опять был обожжен очарованием ее сладчайших слов, произнесенных с такой благосклонностью ко мне, в которых она сказала:
– Кто имеет при себе такую дуэнью, столь привлекательную и красивую, сумеет другими средствами завоевать более достойную, чем это печальное и смиренное существо.
Слыша эти слова и видя в этой бедной одежде такое совершенство и изящество, такую непринужденность, сопровождаемую стыдливым достоинством, и, вместе с тем, столь добродетельную непреклонность в сочетании с тысячей других качеств, какими она блистала, – все это заставило меня прибегнуть к последнему средству, а именно – просить ее быть моей супругой; и – чтобы сократить столь печальное повествование – она сделалась моей женой, и я удалился с ней в эту усадьбу, где жил с ней в такой любви и радости с ее стороны и с моей, что не переносил ни одного часа разлуки.
