Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон
Я прибыл в Турин и, испытав по пути вздувшиеся потоки, пробыл там два месяца в обществе другого испанца; но туманы были настолько сильны, что люди сталкивались на улице, не видя друг друга; эти туманы порождались близостью – как там говорят – По, протекающей около города, помимо того что по самому городу протекает много потоков воды. Но ведь в Испании через Севилью протекает Гвадалквивир, более многоводный, чем По, и иногда так прибывает в нем вода, что затопляет большую часть города, и все поле Таблада[396] превращается в море, по которому можно плавать, и я не видывал там таких туманов. И в Гранаде есть две реки, которые ее орошают, и много ручьев по улицам, и не появляется этот сумрак или туман.
Но, оставляя это в стороне, мы остановились – другой испанец и я – на постоялом дворе, где я оказался в величайшей опасности и имел наилучшую возможность быть счастливейшим – возможность, какой не имел никогда раньше и никогда в жизни не буду иметь. Так как там обедало много народа, то мой спутник и я – мы дожидались, когда они кончат, чтобы сесть, но в это время какой-то старик, лет пятидесяти, умышленно начал говорить о новой религии, о религии реформированной, часто повторяя это; и, хотя он был уроженцем Женевы, он говорил на чистом итальянском языке, причем, когда он увидел испанцев, ему показалось уместным говорить громче, чем это было нужно. И, чокаясь кубками, они говорили ересь, вполне достойную людей, наполнившихся вином. Мой спутник говорил мне, чтобы я молчал, а они, поднимая кубки за здоровье своих покровителей, все возвращались к разговору о новой религии и о реформированной религии, так что вынудили меня спросить, что это была за религия и кто ее реформировал. Они ответили мне, что это была религия Иисуса Христа и что реформировали ее Мартин Лютер и Хуан Кальвин. Не слушая дальнейших слов, я сказал им:
– Хороша, должно быть, религия, реформированная двумя столь великими еретиками.
В трактире поднялось возмущение, и на меня и на другого испанца посыпалось столько ударов шпагами, что, если бы мы не поднялись на лестницу, нас искрошили бы. Хозяйка прекратила эту схватку, посоветовав им подумать о том, что они делают, так как мы были помещены здесь герцогом. Возмущение улеглось, потому что в то время еще не отказывали в повиновении герцогу Савойскому,[397] хотя отказывались повиноваться римской церкви. Когда шум утих, этот старик сказал мне:
– Почему вы называете еретиками двух столь святых мужей, последователями мнения которых является столько людей?
– Почему, – ответил я, – вы зовете святыми и реформаторами религии Иисуса Христа двух людей, которые всем и во всем, в жизни и нравах, были против учения Иисуса Христа и его Евангелий, которые были людьми распущенными, порочными, бесстыдными, лживыми, обманщиками, возмутителями государств, врагами всеобщего спокойствия?
Старик опять хотел возобновить беспорядок, и так как ему опять напомнили о страхе и уважении к герцогу, он замолчал, сказав только:
– Много званых и немного избранных, и эти избранные – мы.
– Лучше вы сказали бы, – ответил я, – много схваченных и немного званых, потому что они не идут в руки папы.
Странная вещь! Есть люди, находящиеся настолько вне естественного порядка, что из-за одной только распущенности и лени они отклоняются от той самой истины, которую в душе знают и признают. И у них есть могущественные люди, которые покровительствуют их заблуждениям, так что те и другие следуют их дурному намерению. Могущественные – говоря, что следуют учению людей мудрых, а другие – говоря, что имеют поддержку в могущественных князьях, как будто в этом было оправдание для стольких пороков и гнусностей, какие они совершают под покровом той распущенности, с какой заставляют их жить их учителя, в губительных мнениях которых есть вещи настолько смешные, что кажется, будто они намеренно хотят заблуждаться.
Глава IV
Из Турина я вернулся в Милан, потому что, хотя я имел намерение отправиться во Фландрию, я не нашел подходящего случая для этого, а кроме того, узнал, что войска из Фландрии направлялись в Ломбардию. К тому же я уже был во Фландрии с этими самыми войсками при генеральном штурме Маастрихта,[398] где со мной случилось очень забавное приключение, которое могло бы быть очень неприятным. При разграблении этого города я захватил небольшую лошадь, самую лучшую из всех, какие были в одном знатном доме, и сел на нее без седла – так как во время суматохи не обращают на такие вещи большого внимания, – но, в то время как я выезжал из города, за мной бежало больше трехсот коней, потому что взятая мной лошадь была кобылой в самой поре, и если бы я не соскочил с нее на землю, меня сильно избили бы передними ногами преследовавшие ее ухаживатели.
В конце концов я вернулся в Милан один, потому что спутник мой отправился во Фландрию; разыскивая, на чем бы мне совершить путешествие, я нашел повозку, на которой принужден был ехать в обществе четырех женевцев, столь же великих еретиков, как и другие. Но я решил молчать на все, что ни услышал бы от них, чем приобрел их расположение до такой степени, что, будучи большими врагами испанцев, они всю дорогу были очень любезны со мной, тысячу раз говоря мне, что я был очень хорошим спутником. Потому что, в самом деле, если в разговорах с ними не касаться религии, – они люди простые и приветливые в обращении и очень любят доставлять удовольствие. Они ухаживали за мной по дороге, а между двух рукавов Тесина[399] они собрались направиться в сторону, к рощам и горам, где – как они сказали – они хотели посетить великого чародея, чтобы спросить его о некоторых очень важных тайнах. Так как я был молод и любитель всего нового, я обрадовался увидеть это, бывшее для меня столь новым. Мы прошли некоторое время по роще, пока не достигли подошвы гор, где открылся вход в пещеру с дверью из неотесанного дерева, запертой изнутри.
Они постучали, и изнутри ответили низким и грубым голосом, но с некоторой торжественностью. Дверь открылась, и появилась фигура чародея в темном одеянии, со многими нарисованными на нем пятнами, картами, змеями, небесными знаками, с надетой на голову высокой шапкой на волчьем меху и с другими вещами, делавшими его страшным, какими были также местность и жилище, где он обитал. С ним заговорили эти кабальеро из Женевы, сообщив ему о цели своего прихода, и сказали, что, осведомленные о его великой славе, они пришли посоветоваться с ним об очень важном деле. Хотя он начал сперва отпираться, но в конце концов с помощью просьб и врученных ему подарков, которые смягчают всех, они убедили его согласиться исполнить их просьбу. Пока они с ним говорили, я рассматривал пещеру, наполненную вещами, внушавшими изумление и страх: это были головы демонов, львов и тигров, фавнов и кентавров и другие вещи такого же рода. Они должны были внушать ужас входившим туда, – одни нарисованные, другие в виде фигур; этим он давал понять, что он находился в сношениях и дружбе с каким-нибудь демоном. Он очень долго разговаривал с пришедшими, говоря им о своем великом могуществе, и показал много драгоценностей от разных людей и от знатных сеньоров, которые ему давали это за многочисленные тайны, какие он им открыл.
Когда они сговорились, он спросил их, почему я не принимал участия в разговоре, – так как я больше рассматривал искусство, с каким он украсил свою пещеру. Они ответили, что я испанец. Чародей сказал им:
– Я не хотел бы показывать моих тайн при испанцах, потому что они недоверчивы и проницательны.
На это они ответили:
– Вы вполне можете делать в его присутствии все что угодно, потому что хотя он и испанец, но он добросовестный человек и хороший товарищ.
Он решился сделать это и позвал своего помощника, столь безобразного и страшного, что он показался мне каким-то демоном. Мы прошли дальше в глубину пещеры, где он держал своего демона.[400] Это было маленькое помещение, более темное, чем передняя часть жилища; оно было разделено оградой, за которой находилось нечто вроде аналоя, а на нем большой стеклянный шар с азбукой, написанной по стеклу кругом большими буквами; внутри шара находился демон, это был маленький человечек железного цвета, с поднятой по направлению к буквам правой рукой, так что все действительно внушало страх. Чародей обратился к демону с очень длинной речью, напоминая ему давнюю дружбу, какую они питали друг к другу столько лет, чтобы этим заставить его охотнее отвечать на то, о чем он хотел его спросить. После того как вопрос был задан, он надел очень широкие перчатки и поднял правую руку, говоря ему:
– Ну, проворнее.
Демон повернулся и указал на букву. Чародей снял перчатку и записал эту букву, указанную демоном. Потом он опять надел перчатку и вновь поднял руку, сказав ему:
– Продолжай.
Демон опять повернулся, указывая другую букву; и таким образом он продолжал спрашивать его, пока не написал десять или двенадцать букв, в которых заключался доставивший большое удовольствие женевцам ответ на их вопрос.
