Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Великий ловчий, Орион, забудь свою дремоту,
Иль нынче свора звезд не зоркая, не злая?
На синегривых лошадях начни парфорсную охоту
И гончих бури отпусти, — давно не слышно лая.
Ночь рушится на горизонт и дышит тяжело,
Ушло светило, и на мир туманный плат наволокло.

Взрастает исподволь мороз и забирается в леса,
Загривок в снежном серебре, шерстистая гиена
Кинжальные клыки вонзает древеса,
И плачет янтарем во всю длину распоротая вена.
Вот лопается лед, в потоке вскрыта рана:
И разомкнулись челюсти капкана.

Там корабли вдоль берегов, отряд чудовищ древний,
Лежат, как мокрые костры, во льды неколебимо втаяв,
И неуклюжие указывают штевни
Туда, где вдаль сугробы мчат, как стая горностаев.
Из черных прорубей, что днем топор понарубил во льду,
Рыдание глубин звучит на холоду.

О смерть, ледовый призрак, что в снегах скрывается тяжелых,
Ты рыба жирная, ты шлепаешь губой,
Ты гибель чахлая, хрипящая в прибрежьях, на пустых раздолах,
Огромный водянистый склеп реки, плывун, влекущий на убой.
Поэт, чьей волею потустороннее заговорило по-людски,
Как птица на манок, спешит в капкан от мертвых берегов реки.

Большие крылья на плечах приращивает вихрь поэту,
Чтоб он зловещей радости парения вкусил;
Поэт не знает той руки, что жизнь его, словно фальшивую монету,
Стремится гнусно разменять и, торопясь, вконец лишает сил.
Он — реющий фантом, а сталь речного льда топорщится, грозя,
И в трещину ведет жестокая стезя.

Его еще слыхали рыбаки на хмурых берегах, в фонарном свете,
Как звонок голос был, но оборвался он во тьме сырой, —
Потом они пошли на зов, неся багры и сети,
Однако полынью закрыть успело свежей белой кожурой.
Еще звучала песнь, не внятная живым, — реке и гибели назло.
Ни с чем осталась смерть, зато пришел покой, бессмертие пришло.

Никнет блеклая завеса,
Сырость без конца
От реки ползет, от леса
И сливает запах кресса
С духом чабреца.

Птицы в небе ни единой,
Все поля пусты, —
Лишь звенит над луговиной
Зуммер песни комариной
С малой высоты.

Воздух полон зыбкой дрожи, —
Словно облака
Вьются, прикасаясь к коже,
К волосам, в движеньи схожи
С лаской ветерка.

Пруд — в кольце из краснотала:
Если б глянул я
В воду — ты бы мне предстала,
Словно в глубине кристалла,
В дымке комарья.

Гляну в зелень тьмы глубинной,
Вижу в тот же миг:
Там стоит живой картиной,
Тростником одет и тиной,
Странный мой двойник.

Рыба в озере взыграла, —
Отвернись, молчи,
комариного хорала
вечный слушатель в устало
Медлящей ночи.

Вести, что адресованы мне,
отстукиваются дождями
на шиферных, на черепичных кровлях,
приходят без спросу — словно болезнь,
как контрабанда, подброшенная тому,
кто не хочет и слышать о ней.

Жестяной подоконник гремит за оконным стеклом —
звучащие литеры, из которых слагаются фразы,
и дождь говорит
на языке, возможно,
никому не понятном, кроме меня.

Ошеломленный, я слышу
вести отчаянья,
вести нужды,
вести-упреки.
Мне больно, что они адресованы мне,
потому что не знаю вины за собой.

И я говорю в полный голос:
я не боюсь ни дождя, ни его обвинений,
не боюсь и того, кто его насылает,
ибо настанет время, и я
выйду, чтобы ответить ему.

Сойка не бросила мне
голубого пера.

Катятся в утреннем сумраке,
словно желуди, крики сойки.
Горькие зерна —
пища на целый день.

В красной листве весь день
долбит она клювом
темную ночь
из веток и диких плодов —
нехитрый покров надо мной.

Ее полет — как биение сердца.
Где она спит
и что ей снится?
Незамеченное, лежит в темноте
возле моего ботинка
голубое перо.

Над декабрьской зеленой озимью на склоне
тополь, как памятник, ветви простер.
Медлительные крылья вороньи
по небу чертят непонятный узор.

Наполнен знаками влажный воздух:
напряженно звенит холодная высь.
Чернеет солома в гнездах.
Грибы на опушке размякли в слизь.

Лежит намокшей страницей нива.
На лужах трещит застывающий лед.
И туча, брюхатая снегом, неторопливо
над горькой азбукой поля ползет.

К мрамору плиты надгробной,
Под которой спит поэт,
На иное неспособный,
Только роз кладу букет.

Кожа девичья заране
Обретает смуглый цвет.
Разговор ведут крестьяне.
Дети молвят «да» и «нет».

Мир себя нашел в поэте,
Им спасен и обогрет.
И любой вопрос на свете
Превращается в ответ.

Спит, уйдя во тьму, в глубины,
Сердце-роза много лет.
Роза с сердцем — двуедины,
Тленью смерти дан запрет.

На поэта и на лиру
Лег молчания обет,
Но поэт оставил миру
Камень-розу, вечный след.

Роза, спящая влюбленно,
Пентаграмма и секрет:
Рот и рана, луч и лоно,
В персти персть, и в свете свет.

Стремянка ждет под яблонею каждой —
Бела и ясно в сумерках видна.
Наполнен мир неутоленной жаждой:
О мед небес, о синева руна!

Воспоминанья в ежевичной дымке,
Рассвет неспешный, утренний озноб —
Сбродилось лето, вынуты отжимки,
В корчагах — сусло, масло и сироп.

Пора для встречи с тою, что любима —
Где нет любимой — там горит земля! —
А дальше — время пусть проходит мимо,
Двоим тела и души веселя.

О лососинно-красная листва,
Глаза в глаза, в тени кровавых буков, —
И жизнь сегодня только тем жива,
Чтоб умирать, друг друга убаюкав.

Случайности сошедшихся примет,
Печаль и радость райского расцвета, —
О совершенство лета! Впрочем, нет:
Незримый миг оконченного лета.

Прогноз погоды для нас одинаков,
Хоть в мире мы — по разным местам.
«Здесь» и «там» — чем не формулы тайных знаков?
О мир, поделенный на Здесь и Там!

Место, где держит меня нужда,
Место, в котором томишься ты.
Любовь ничем не сыта никогда:
Ярость разлуки, зло пустоты.

Любовь и пища — так ведь немного.
Пространство и время — в одном кругу.
Но если к тебе и ведет дорога,
По ней до неба дойти не могу.

Семикратным счастьем ты отблистала.
Прекрасней, чем в грезе, чем наяву:
Смерть уступила — и сердце стало
Стрелою, легшей на тетиву.

Жажда моя пылает пожаром —
Кто погасить бы его захотел,
Утишить сумел бы? Чахнет задаром
Яростный зов слияния тел!

Страшная сладость губит гурмана,
Стекая пламенем вдоль хребта.
Ржавый клинок, раскрытая рана,
Горькое ложе, скорбь, темнота.

Ничто и нечто, и ночь навеки,
Последнего меда скудный отстой.
Тело не спит, распахнуты веки.
Пустые руки полны пустотой.