Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Тут все — иное. Самообманами
прельстилось сердце, стало заботиться
о мнимостях — взалкало много,
но лишь себя наконец узрело.

Вот постепенно вечер кончается,
расплывчат контур низкого берега,
до самых облаков пространство
чистым становится, разрастаясь.

Огни рыбачьей лодки далекие
видны, а парус прочь удаляется,
и птицы прядают в полете,
влаги озерной касаясь быстро.

Потом луна всплывает, как колокол,
звонить к вечерне — но колоколенка
молчит во мраке: ибо церковь
изорвана — птицам гнездиться негде.

Ночь ниспадает, волны о волны бьют,
шепчась в камнях прибрежных. Порою здесь
твое привет расслышит сердце:
он — ледяной от дыханья далей.

Зачем идешь ты этою лестницей,
где каждый шаг тем глуше под сводами,
чем выше ты по ней восходишь, —
ты замедляешь стопы в смятенье.

Что ни стена — то лики старинные,
их взор суровый просто ли выдержать?
Нет, сотни взоров! Так беги же
или смотри на одни ступени.

И вот, пройдя сквозь сумерки вязкие,
где стены, мнится, сомкнуты наглухо,
ты взгляд подымешь — и увидишь:
лучик спасительный бьет сквозь купол.

Несокрушимый холм над рекой взнесен,
несущей воды тяжкие в озеро, —
а так безжалостно блистает
злато крестов, куполов и кровель.

Не зрит слепой, как тени надвинулись,
колокола глухому неслышимы,
он и молитвам внять не может,
что уносились веками в дали.

Но все затихло. Голосом бронзовым
звучит угроза из-за реки порой
да ночью видится сиянье
горних лампад, что людьми забыты.

Прошу вас нынче, строфы Алкеевы,
подать мне меру — ибо уста мои
речей взыскуют, — близок вечер,
требуя слов беспредельно ясных.

Но где найти их? День завершается,
клоня чело в потемки багровые;
здесь — грань для взора. Полыханье
огненных стен, что встают в закате.

Где сердце ныне? Где обрести уста?
Смогу ль услышать песню ответную?
Лиши купола огнем объяты,
словно молитвы, кресты пылают.

Высо́ко стал над озером Новгород.
Я знаю все, и сердце сжимается;
И все же здесь, среди развалин,
Мир и спокойствие затаились.

Всему есть имя! В доме разрушенном
Во сне приходят воспоминания —
Они, как чайки над рекою,
Крики бросают в ничто, на ветер.

Еще на башнях тяжкие купола
Венчают город, песня возносится
Среди руин, и только небо
Все собирает в единый образ.

О Троица! Взыскуют троичности
абсиды три. В четверосогласии
апостольски восходят главы,
чтобы увенчаться крестом срединным.

Столпа четыре высятся, будто им
всю тяжесть мира должно поддерживать, —
их не соединяют дуги,
но средокрестье меж ними зримо.

Провалы окон, двери — в зияниях,
нет крыши; клонится колоколенка;
стоит, одним дождем омытый,
древний сосуд благодати Божьей.

Подобен берег лестнице взорванной;
развалин груды к влаге спускаются,
пылая белым, красным. Башня.
Зелень разбитой церковной кровли.

Кустарник буйный — как предсказание
своей же смерти. Вот и седой поток
вступает в озеро, как море, —
столь же зовущее взор скитальца.

Туда, где взгляд не скован границами,
где ночь молчит — и в день превращается,
где сердцу место есть. Лишь месяц
мерзнет серпом над равниной хладной.

Вдали паромщик виден расплывчато,
голубоватой далью оправленный —
как бы в театре. Цвет медовый
под облаками течет по краю.

Так нежен пламень под синевой небес.
Все вдаль уходит, ветками тальника
надежно скрыто. Лишь во мраке
черпает ведрами воду кто-то.

И сквозь листву подлеска вздымается
луны огромный шар, ярко-огненный,
пугливый. На ветру усталом
резко и долго кричат вороны.

Тишина
объемлет красоту
в движениях бедер Дианы;
в горной Грузии; в острие плавника
плеснувшей акулы; в луне над Владимиром,
над обрывами берега Клязьмы;
в пастушке, пришедшей к колодцу;
в веренице летящих цапель.

Скоро ль придешь ты, чтобы мог я сказать:
это было; или — будь по-другому —
зажатым в зубах все равно
принесешь ты ответ:
как вошла тишина
в наше молчанье,
когда мы надолго заснули
друг у друга во сне.

Щербатая пасть,
ветвистые лапы, глаза
обросли камышом, дрожит
голова над горбатой спиной —

через папоротники сюда
топает он, обдирает березы,
сминает
ветви ольшаника,
над вороньими гнездами
будит он ветер.

Но, не зная покоя, люди за ним
бредут — он убивает их внезапно,
в минуты, когда они счастливы.
Чу! В тумане шатается он,
пьяный мякотью ягод. Ласточка,
на его крик
прилети, моя птица печали.

Далек мой шумящий сон
ночной, мой снег. Пробужденье —
словно крик! Твое эхо — зов голубиный.
Вот пришел я: дверь
под висячей
кровлей, плетень на песке.

Давным-давно на зеленом острове
побывал я на севере, где в изголовье моем
были волшебники — Диармуд и еще другие —
с красными лицами. Я говорю
о том, о чем умолчал.

Там на берегу
обрывается полет ласточек.
Лишь серебряные флюгера
кричат сквозь ветер.

В краю пастушьем флейты послышались,
с потоком ветра в полдень воспрянули
два голоса-взаимоборца,
в зыбком сиянье взлетевших. Первый

стремится мимо веток шиповника,
другой — прыжками следом проносится
но склонам, по заросшем скалам,
вздыбленным, свергнутым, округленным.

Тревожишь, Марсий, реку фригийскую,
пока ночная рыба заплещется:
в глубинах зашумит, застонет
там, в тростнике, где зверье уснуло.

Деревянного злобного бога,
который летает вместе с грозой,
коварный серебряный лик, —
так Владимир сказал, —
сбросьте с шторм, сбросьте в Днепр,
пусть привяжут к хвосту кобылы его,
пусть волочат его по песку, —
так Владимир сказал.
Тогда пришли с железными шестами
мужи, двенадцать Владимировых мужей,
били его, и он не возопил,
так бросили они его в реку.

Огненный бог, плыви.
Он плывет.
С гневом кидает он перед тем
свой жезл на деревянный
мост. В испуге стоят пришлецы,
монахи длинноволосые,
Владимир стоит на мосту, он видит:
дети бегут, бежит голытьба
к берегу.
Восстань из воды, кричат они,
громовержец, выдь на свой брег,
люди кричат,
оседлай свою землю, как лошадь.

По стремнинам порогов летит
к узкому брегу Перун.
Там, где река рождается вширь,
где холмы выступают из леса,
в зарослях диких,
падает ветер,
на песчаную отмель несет он плачущий
серебряный лик.

Там
остался он, огненный.
За днепровскими порогами
в сумерках
поднялся громовержец,
именем новым, Илья,
наслал грозу, молния
поразила идола, жезл разбила:
растоптал громовержец новый
Перунов костер.

Вечно длится теперь на мосту
борьба. Голытьба
слышит порой деревянного идола.
Бейтесь, речет он,
бейтесь, дети мои,
я не вернусь.