Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть первая
Мы долго торговались. Наконец ювелир стал предлагать мне сто двадцать эскудо. Подумав, что больше он, видимо, не даст, а мне и этого хватит, я согласился. Теперь он не отходил от меня ни на шаг и звал пойти к нему, чтобы завершить сделку. Но я сказал:
— Почтенный сеньор, пошли вам бог счастья в жизни! Я вызвал вас сюда, в уединенное место, лишь из боязни, что у меня могут отобрать эти деньги, а мне надо их приберечь до приезда в Италию, чтобы там иметь, на что приодеться, и явиться к моим родственникам в пристойном виде. Если кто из солдат заметит меня с вашей милостью, то, конечно, поймет, что я не покупаю, а продаю; стоит им проведать, что у меня завелись деньги, они все отымут, и не мне, мальчишке, с ними справиться. Ступайте домой в добрый час, а я подожду; заплатите мне здесь, тогда вещица ваша, и да принесет она вам удачу, какой я вам желаю.
Мои доводы убедили ювелира. Он помчался, как добрый рысак, домой за деньгами.
Еще до того я подговорил одного солдата, человека надежного, засесть невдалеке и по знаку подойти ко мне. Солдат спрятался в засаде; вскоре появился ювелир и отсчитал мне золотые монеты из рук в руки. Агнец был у меня в кошельке; я притворился, будто хочу развязать тесемки, но не могу, так как они запутались. У моего покупателя висел на поясе футляр с набором ножиков. Я попросил один из них. Ничего не подозревая, ювелир исполнил мою просьбу. Я перерезал тесемки, оставив узел в петле кафтана, и вручил ювелиру агнца вместе с кошельком. Тот с удивлением спросил, зачем я это сделал. Я ответил, что у меня нет ни футляра, ни бумаги, чтобы завернуть его покупку, так пусть берет в кошельке, он все равно старый и мне не надобен, а полученные эскудо я зашью в пояс.
Ювелир взял кошелек с агнцем, спрятал его на груди и, попрощавшись со мной, ушел. Я сделал знак товарищу, тот подскочил ко мне, я отдал ему деньги, наказав во весь дух мчаться домой, отдать их капитану и сказать, что я скоро вернусь. Сам же отправился вслед за ювелиром; шаг у него был широкий, он успел далеко уйти, и мне пришлось долго бежать, пока я не увидел то, на что рассчитывал.
Мой ювелир поравнялся с кучкой солдат; тогда я вцепился в него обеими руками, громко крича:
— Вор! Держите вора! Клянусь богом, сеньоры, он меня ограбил! Держите его, не выпускайте, отнимите у него, золотого агнца, не то, если вернусь с пустыми руками, мой господин убьет меня! Этот мошенник обокрал меня, сеньоры!
Солдаты меня знали и, услышав такие речи, поверили, что я говорю правду. Они задержали ювелира, желая узнать, что случилось. Кто громче кричит, тот и прав, тот и победил; я вопил что есть мочи и не давал ему слова сказать, а когда он пытался заговорить, орал еще пуще, чтобы его не было слышно. Упав на колени и подняв руки, ювелир слезно умолял выслушать его.
— Сеньоры! — кричал я. — Капитан, мой господин, убьет меня! Сжальтесь надо мной!
Мое отчаяние тронуло солдат. Они стали спрашивать, как было дело.
Я опять не даю ювелиру вставить слово; во что бы то ни стало мне надо было опередить его, захватить своей ложью место, не пропуская его правды. Ибо слух наш обычно вступает в законный брак с той жалобой, которую ему подсунут первой, и потом уж развести его с ней нелегко. А прочие жалобы что полюбовницы: зайдут ненадолго и не присядут.
Я сказал солдатам:
— Нынче утром мой господин оставил золотого агнца божьего у изголовья своей постели и наказал мне его прибрать. А я положил вещицу в кошелек да засунул за пазуху, потом встретил этого доброго человека на берегу, вытащил агнца и показал ему. Он ведь ювелир, вот я и спросил, какая цена этой штучке. Он говорит, что это — позолоченная медь, а камешки — из стекла, да спрашивает, не продам ли. Я говорю, не продам, потому вещь не моя, а хозяйская. Он говорит: «А хозяин продаст ее?» Я говорю: «Не знаю, ваша милость, спросите у него самого». Он начал мне зубы заговаривать, спрашивать, кто я, откуда приехал да куда еду, пока мы не остались одни на берегу. Тут он выхватывает ножик из этого вот футляра, что у него на поясе, и кричит, чтобы я молчал, не то зарежет. Вытащил у меня из-за пазухи вещицу, да отвязать кошелек не сумел; тогда он перерезал тесемку и наутек. Обыщите его, сеньоры, богом вас заклинаю!
Убедившись, что кошелек в самом деле срезан, солдаты взялись за ювелира, который от страха был едва жив и не знал, что сказать. Они вытащили у него из-за пазухи агнца в том самом кошельке, который я дал. Ювелир клялся и божился, что эту вещь я ему продал и что я сам, собственной рукой, отрезал кошелек и вручил ему, а он выложил за это сто двадцать золотых эскудо. Но ему не поверили: по всему казалось, что он не стал бы покупать этой вещи, считая ее краденой; к тому же, когда меня обыскали, денег не нашли.
Доказательство было неоспоримое, солдаты накинулись на ювелира с бранью и побоями, не слушая никаких оправданий. Беднягу еле отняли у них. Он пошел жаловаться в суд; я тоже явился туда и слово в слово повторил прежний свой рассказ. Свидетели присягнули в том, что они видели; дело приняло такой оборот, что ювелира присудили к наказанию. С него взыскали штраф и прогнали прочь, а мне приказали отнести агнца хозяину. Я пошел в гостиницу и на глазах у всех вручил капитану его вещь.
Подлость мы иногда извиняем, но подлеца никогда не прощаем. Бесчестный слуга, творя зло, может и угодить своему повелителю, но у того в душе непременно останется память о злодеянии и зародится недоверие к злодею. На первых порах это происшествие не очень огорчило капитана, однако заставило его призадуматься. Мои плутни шли ему на пользу, но он уже опасался их, да и меня самого. В таком настроении капитан приехал в Геную, и когда мы сошли на берег, он, не нуждаясь больше в моих услугах, решил дать мне отставку.
С дурными людьми поступают как с гадюками или скорпионами — добудут из них яд, а самих вышвырнут на свалку; их держат, лишь пока в них есть надобность, а затем бросают на произвол судьбы. Через несколько дней после приезда в Геную капитан сказал мне:
— Послушай-ка, паренек, ты уже в Италии, здесь от твоих услуг мне мало пользы, а твои плутни только принесут вред. Вот возьми себе на дорогу и ступай на все четыре стороны.
Он дал мне несколько мелких монет и испанских реалов — смотреть не на что, — и с тем я от него ушел.
Повесив голову брел я по улице, размышляя о силе добродетели, за которую всяк награжден бывает, и о том, что человеку порочному не миновать наказания и позора. Хотелось мне тогда напомнить капитану, в какие дела я впутывался ради него, сколько раз помогал ему в беде, сколько трудов на него положил, частенько расплачиваясь своей шкурой. Но я понимал, что именно это он и вменяет мне в вину, удаляя меня, как пораженную раком конечность. Надеясь отыскать в Генуе родню, я недолго сокрушался о своей невзгоде. Отправился я бродить по городу и, хоть не знал языка, стал разузнавать о своих родственниках, чтобы их повидать и себя им показать.
КНИГА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА I
о том, как Гусман де Альфараче, не отыскав в Генуе своих родичей, направился в Рим, и о шутке, которую перед этим сыграли с ним генуэзцы
В глазах льстецов богатый всегда умен, а бедный всегда глуп, ибо они смотрят на мир сквозь увеличительные стекла, как в очках для дальнозорких. Поистине льстеца можно назвать молью богатства и древоточцем истины. Но бедняку не прожить без лести, хотя она его злейший враг, и там, где бедность не является дочерью мудрости, она — мать позора, источник унижения, начало всех пороков, враг рода людского, гнетущая проказа, путь в преисподнюю, пучина, где тонет терпение, пропадает честь, кончается жизнь и погибает душа.
Бедняк — это стертая монета, всеобщее посмешище, отребье человечества, уличный мусор и вьючная скотина для богача. Он садится за стол позже всех, ест хуже всех и платит дороже всех. Его реал идет за полцены, мнение его почитают вздором, ум — безумием, клятвы — глумлением, его имущество — всеобщим достоянием; оскорбляют его многие, ненавидят все. В беседе его не слушают, при встрече избегают; если подаст совет, осуждают; если творит чудеса, обзывают колдуном, а за доблестные дела — плутом; ему и прощеный грех зачтут за смертный, а намерение — за преступление; нет для него правосудия на земле, обжалование примут лишь на том свете. Все его попирают, никто за него не заступится. Ни одна живая душа не поможет ему в нужде, не утешит в беде, не разделит с ним одиночество. Никто ему не пособит, но всякий навредит; никто не подаст, но всякий отымет; никому он не должен, а все с него взимают.
Беда бедняку! За каждый час жизни и даже за солнечный свет в августе он должен платить. И как негодное, протухшее мясо бросают на съедение собакам, так и нищего мудреца отдают на растерзание глупцам.
А вот у богача все наоборот. Как славно поддувает ветерок в корму! Как спокойно море! Как ясно небо! Как беззаботно плаванье! Чужая нужда ему нипочем! Житницы его полны зерном, бочки — вином, кувшины — маслом, шкатулки и сундуки — монетами. Как оберегают его летом от зноя, а зимой от холода! Везде он желанный гость. Его сумасбродства — подвиги, его глупые речи — пророчества. Если он коварен, слывет проницательным; если расточителен — щедрым; если скуп — воздержным и благоразумным; если злоречив — шутником; если дерзок — бойким; если бесстыден — весельчаком; если язвителен — остроумцем; если распущен — шалуном; если болтлив — общительным; если сластолюбив — любезным; если черств — непреклонным; если упрям — постоянным; если богохульник — бесстрашным; если лентяй — осторожным.
