Джеффри Чосер - Кентерберийские рассказы
И третьему он рыцарю велит:
«Возьми его и умертви тотчас».
Но не пришлось казнить его в сей раз.
Уж к месту казни оба приближались,
Как с рыцарем пропавшим повстречались.
Тут ими овладел восторг великий.
Все возвратились к лютому владыке
И говорят: «Тот рыцарь не убит,
Вот пред тобой он невредим стоит».
Владыка рек: «Умрете вы, скоты,
Все трое разом — ты, и ты, и ты».
И первому: «Раз ты приговорен,
Ты должен умереть». Второму он:
«Ты стал причиной смерти для другого».
«И ты умрешь. Ты ж не исполнил слова»,—
Сказал он третьему и всех казнил.
Камбиз гневливый выпивку любил,
Иной он не искал себе утехи,
Но не сносил ни от кого помехи.
Один придворный, из больших ханжей,
Его корил, чванливый дуралей:
«Владыке гибель на стезе порока,
И в пьянстве никогда не будет прока
Ни для кого, не токмо для царя.
Чего в глаза царям не говорят,
То во сто глаз за ними примечают,
Когда цари и не подозревают.
Вина поменьше пей ты, ради бога,
Ведь от него слабеют понемногу
И разум человека, и все члены».
«Наоборот, — сказал Камбиз надменный,—
Я это докажу тебе сейчас.
Вино не расслабляет рук иль глаз,
У разума не отнимает силы,
И в этом убедишься ты, мой милый».
Тут он еще сильней стал пить, чем прежде,
И вот что пьяному взбрело невежде:
Придворному велит, чтобы привел
Он сына своего, и тот пришел.
Тут лежа царь опер свой лук о брюхо,
А тетиву отвел назад, за ухо,
И наповал убил стрелой ребенка.
«Ну как? С вином не вся ушла силенка,
И разум мой, и меткость рук и глаза?»
Ответ отца не завершит рассказа.
Был сын убит — так что ж тут отвечать?
А случай сей нам всем потребно знать,
И наипаче всех — придворной клике.
«Ходить ты должен пред лицом владыки».[235]
Да и тебе таков же мой совет.
Когда бедняк, что в рубище одет,
В каком-нибудь грехе погряз глубоко,
Ты обличай его во всех пороках,
Царей же наставлять остерегись,
Хотя б в аду они потом Спеклись.
Иль Кир еще, персидский царь гневливый,
За то, что утонул в реке бурливой
Любимый конь, когда на Вавилон
Царь шел войной, поток был отведен,
Река наказана, и все без броду
Виновную переходили воду.
Внемли словам владыки-остроумца:
«С гневливцем не ходи путем безумца,
Да не раскаешься». Что тут прибавить?
И лучше, Томас, гнев тебе оставить.
Слова мои, как половица, прямы,
Со мной не будь ты хоть теперь упрямым.
Бесовский нож от сердца отврати
И разум исповедью освяти».
«Ну нет. Зачем мне брату открываться?
Сподобился я утром причащаться
И перед богом душу облегчил.
Вновь исповедоваться нету сил».
«Тогда даруй на монастырь хоть злато.
Обитель наша очень небогата,
И, собираясь строить божий дом,
Одни ракушки ели мы сырьем,
Когда другие сласти уплетали,—
Мы стены храма купно воздвигали.
Но до сих пор стоят те стены голы,
И в кельях нет ни потолка, ни пола.
И я клянусь, ни чуточки не лгу,—
За камень мы досель еще в долгу.
Сними с нас тяжкие долгов вериги,
Не то за долг продать придется книги.
А нашего лишившись поученья,
Весь свет, глядишь, дойдет до разоренья.
Ну, если б нас, монахов, вдруг не стало?
Да лучше б тьма небесный свет объяла,
Чем вам хоть день прожить в грехе без нас.
Кто б стал молиться и страдать за вас?
И этот крест на нас лежит от века:
Напутствуем больного человека
Мы со времен пророка Илии.[236]
Так неужели деньги ты свои
В то милосердное не вложишь дело?»
И затряслось в рыданьях громких тело,
И на колени пал он пред кроватью,
Вымаливая денежки на братью.
Больной от ярости чуть не задохся,
Хотел бы он, чтоб брат в геенне спекся
За наглое притворство и нытье.
«Хочу тебе имущество свое
Оставить, брат мой. Я ведь брат, не так ли?»[237]
Монашьи губы тут совсем размякли.
«Брат, разумеется, — он говорит,—
Письмо с печатью братство вам дарит,
И я его супруге отдал вашей».
«Ах так? — сказал больной сквозь хрип и кашель.—
Хочу избавиться от вечной муки,
И дар мой тотчас же получишь в руки,
Но при одном-единственном условье,
В котором мне не надо прекословить
(И без того меня ты нынче мучишь):
Клянусь, что злато лишь тогда получишь,
Коль дар тобою будет донесен
И ни один из братьи обделен
Во всей обители тобой не будет».
«Клянусь, — вскричал монах, — и пусть осудит
Меня на казнь предвечный судия,
Коль клятвы этой не исполню я».
«Так вот, просунь же за спину мне руку
(Почто терплю я, боже, эту муку?),
Пониже шарь, там в сокровенном месте
Найдешь подарок с завещаньем вместе».
«Ну, все мое!» — возликовал монах
И бросился к постели впопыхах:
«Благословен и ныне ты и присно!»
Под ягодицы руку он протиснул
И получил в ладонь горячий вздох
(Мощнее дунуть, думаю, б не смог
Конь ломовой, надувшийся с надсады).
Опешил брат от злости и досады,
Потом вскочил, как разъяренный лев,
Не в силах скрыть его объявший гнев.
«Ах ты, обманщик! Олух ты! Мужлан!
Ты мне еще заплатишь за обман,
За все твои притворства, ахи, охи
И за такие, как сейчас вот, вздохи».
Подсматривали слуги при дверях
И, видя, как беснуется монах,
В опочивальню мигом прибежали,
С позором брата из дому прогнали.
И он пошел, весь скрюченный от злости,
В харчевню, где уже играли в кости
С подручным служка на вчерашний сбор.
Им не хотел он открывать позор,
И, весь взъерошась, словно дикобраз,
И зубы стиснув, все сильней ярясь
И распалившись лютой жаждой мести,
Шаги направил в ближнее поместье;
Хозяин был его духовный сын
И той деревни лорд и господин.
Сеньор достойный со своею свитой
Сидел за трапезой, когда сердитый
Ввалился брат и, яростью горя,
Пыхтел со злости, еле говоря.
Все ж наконец: «Спаси вас бог», — сказал он,
И никогда еще не представал он
Перед сеньором в облике таком.
«Всегда тебя приветствует мой дом,—
Сказал сеньор. — Я вижу, ты расстроен.
Что, иль разбойниками удостоен
Вниманием? Иль кем-нибудь обижен?
Садись же, отче. Вот сюда, поближе.
И, видит бог, тебе я помогу».
«Меня, монаха, божьего слугу,
Вассал твой оскорбил в деревне этой,
Безбожник он и грубиян отпетый.
Но что печалит более всего,
Чего не ждал я в жизни от него,
Седого дурня, это богомерзкой
Хулы на монастырь наш. Олух дерзкий
Осмелился обитель оскорблять».
«Учитель, ты нам должен рассказать…»
«Нет, не учитель, а служитель божий —
Хотя и степень получил я тоже
В духовной школе, не велит Писанье,
Всем гордецам и дурням в назиданье,
Чтоб званьем «рабби» нас вы называли,—
Будь то на торжище иль в пышном зале…»
«Ну, все равно, поведай нам обиду».
«Хотя я в суд с обидчиком не вниду,
Но, видит бог, такое поруганье
Монаха, а per consequens[238] и званья
Монашьего, и церкви всей преславной…
Я не видал тому обиды равной».
«Отец, надеюсь, исправимо дело.
Спокойней будь. Клянусь господним телом.
Ты соль земли, ты исповедник мой,
Так поделись же ты своей бедой».
И рассказал монах про все, что было,
И ничего от них в сердцах не скрыл он.
Не отвратив спокойного лица,
Хозяйка выслушала до конца
Его рассказ и молвила: «О боже!
Ты все сказал, монах? А дальше что же?»
«Об этом как вы мыслите, миледи?»
«А что ж мне думать? Он, должно быть, бредил.
Застлало голову ему туманом.
Мужлан он, так и вел себя мужланом.
Пусть бог его недуги исцелит
И прегрешения ему простит».
«Ну нет, сударыня ему иначе
Я отплачу, и он еще заплачет.
Я никогда обиды не забуду,
Его ославлю богохульцем всюду,
Что мне дерзнул такое подарить,
Чего никто не сможет разделить,
Да еще поровну. Ах, плут прожженный!»
Сидел хозяин, в думу погруженный;
Он мысленно рассказ сей обсуждал;
«А ведь какой пронырливый нахал!
Какую задал брату он задачу!
То дьявольские козни, не иначе,
И в задометрии ответа нет,[239]
