Карл Мориц - Антон Райзер
Теперь он снова по вечерам зачастил в театр, однако это настолько заполонило его голову разного рода театральными идеями, что главное его дело – учиться и учить (так как весь день у него был отдан занятиям) – начало казаться ему немного пресным и он уже не колебался время от времени пропустить урок, будь то в роли ученика или преподавателя. «Всего-то один урок…» – говорил он себе в таких случаях.
Между тем на сцене весьма искусно были представлены «Близнецы» Клингера, где Брокман играл Гвельфо, Райнике – старика Гвельфо, госпожа Райнике – мать, мадмуазель Аккерман – Камиллу, Шрёдер – Гримальди и Ламбрехт – брата Гвельфо.
Эта горькая пьеса произвела на Райзера необычайно сильное впечатление, захватив все его чувства. Гвельфо полагал себя несправедливо утесняемым с самой колыбели – и Райзер полагал себя таким же: на его долю выпали все мыслимые унижения и обиды, с раннего детства, едва в нем пробудилась мысль. Райзер забывал о княжеском достоинстве Гвельфо, о вытекающих отсюда следствиях и в этом всеми притесняемом персонаже видел лишь себя. Горький смех над собой, которым в отчаянии разражается Гвельфо, проник Райзеру в самую душу – ему разом вспомнились все те ужасные минуты, когда он сам находился на грани отчаяния и так же горько смеялся над собой, – тогда он взирал на себя с гадливостью и отвращением, и громкий хохот доставлял ему зловещее наслаждение.
Отвращение, которое Гвельфо испытал к себе самому, когда по совершении убийства разбил зеркало, увидев в нем свое лицо, и то, что потом он ничего так не желал, как уснуть… уснуть… – все это казалось Райзеру столь правдивым, словно было почерпнуто в его собственной душе, проникнутой такими же мрачными фантазиями, – и он всем своим существом без остатка вжился в роль Гвельфо.
Когда труппа Шрёдера давала спектакли в Королевском оперном театре, подошла пора летних каникул, во время которых шестиклассники всегда представляли для публики какую-нибудь комедию.
Райзер не сомневался, что на этот раз получит в ней роль, так как после его поздравительной речи ко дню рождения королевы числился среди достойнейших учеников и потому был уверен, что без него дело не обойдется.
Как же он удивился, узнав, что, напротив, дело уже начато, пьеса для исполнения выбрана и никакой роли ему не отведено. К этому времени он уже обзавелся большим числом друзей и почитателей, и потому такое пренебрежение казалось ему необъяснимым, пока он не увидел, с какой взаимной ревностью и какими боями добываются роли в спектакле. Каждый заботился лишь о себе, и, не оттолкнув другого, нечего было и надеяться заполучить роль.
Впоследствии Райзер не раз вспоминал об этом случае, размышляя над тем, сколь полно в ребяческой погоне за сущей безделицей, вроде роли в школьном спектакле, отразилась игра человеческих страстей – как будто речь шла о самоважнейшем деле. Эта взаимная ревность, желание оттеснить другого лишь затем, чтобы вскоре самому быть оттесненным, являла малый, но столь верный образ человеческой жизни, что Райзер видел в этом приуготовление всего своего дальнейшего жизненного опыта.
Надо сказать, дело приняло такой оборот еще и потому, что устроительство спектаклей и раздача ролей были целиком отданы на усмотрение самих старшеклассников. Из-за этого возобладал республиканский дух – возникали различные партии, в большом спросе оказались хитрость и коварство, плелись интриги – всё происходило как на парламентских выборах, поскольку для проведения публичных актов, таких, как шествие с музыкой и факелами, требовалось форменное голосование, коим избирался предводитель шествия либо другого публичного выступления.
Так, нимало того не ожидая, Райзер вновь оказался выброшен из круга, куда стремился всей душой и столь много претерпел, чтобы в него попасть. Он пытался внушить себе, что товарищи-де сами не ведали о допущенной ими несправедливости, но это оказалось слабым утешением; и что обиднее всего – Винтер, его друг, сам вошедший в состав исполнителей, ничего ему не сказал, хотя прекрасно знал, как он мечтает об этом.
Винтер, однако, полагал, что сам предстанет в невыгодном свете, если предложит принять в дело человека, не заинтересовавшего никого другого. И конечно, это не означало, что сам он питает вражду к Райзеру, он по-прежнему оставался ему другом – во всем, кроме этого пункта. Многим случалось испытывать в жизни нечто подобное. Нелегко сохранить дружбу с тем, против кого настроено большинство, – человек тогда перестает доверять собственным суждениям, которые всегда требуют сторонней поддержки, хотя бы самой ничтожной. Но стоит кому-то одному положить почин, каждый готов стать вторым и поддержать его, хотя выступить первым всякий боится; поистине великих высот должна достичь дружба, чтобы не поддаться разрушительной политике.
По природе Винтер был человеком бесхитростным, и, когда Райзер стал у него допытываться, что они там с друзьями затевают на своих постоянных сходках, без обиняков ответил, что не хочет об этом рассказывать, но Райзер настойчивыми расспросами все же заставил его открыться, и тогда он, чтобы выйти из неловкого положения, стал уверять его, что дело пустяковое, да и вряд ли будет доведено до конца…
Это открытие, которое Райзер впервые сделал на примере своего друга Винтера, позднее не раз находило подтверждение в его жизни.
Помимо Райзера в тогдашнем поколении ганноверских старшеклассников более всего отличался умом Иффланд, ставший впоследствии, как упомянуто ранее, одним из наших любимейших драматических писателей; несколько лет назад Райзер искал его дружбы, но тогда различие жизненных обстоятельств помешало их сближению.
Теперь же, когда Райзер начал выделяться из общего ученического ряда, Иффланд сам к нему потянулся. На уединенных прогулках они беседовали о том, что их ждет в этом мире. Иффланд, как и Райзер, жил всецело в мире фантазии и воображал себе заманчивую картину жизни сельского священника – он в то время решил изучать богословие и всячески развлекал Райзера живописанием мирного домашнего счастья, коим будет наслаждаться в кругу любящих прихожан деревенской церкви. Райзер, который и сам охотно предавался игре воображения, заранее предсказывал, что это решение не приведет к добру: став проповедником, он, скорее всего, превратится в отъявленного лицемера и будет с величайшим пылом изображать страсти, напыщенно играя свою роль. Тайное чувство подсказывало Райзеру, что нечто подобное могло бы случиться и с ним, поэтому он и чувствовал себя вправе сделать товарищу поучение.
Иффланд, как известно, не стал священником, но удивительно, что мечты о мирном домашнем счастье, которыми он так часто делился с Райзером, не пропали втуне, но воплотились почти во всех его драматических произведениях, хоть он и не смог осуществить их в жизни.
Когда же в Ганновер снова приехали актеры, все приятные фантазии о мирном деревенском бытии мигом улетучились из головы Иффланда, и они с Райзером оба оказались поглощены мыслями о театре.
В компании, которая собиралась для постановки комедии, Иффланд пользовался большим авторитетом, однако и он тоже забыл о своем друге Райзере.
Такое пренебрежение со стороны тех, кого он привык считать своими лучшими друзьями, в столь дорогом для него деле обижало Райзера до слез. Когда он сказал об этом Иффланду, тот стал оправдываться, будто не имел понятия, что Райзер продолжает этим интересоваться. Но больше всего оскорбили Райзера уверения, что при распределении ролей никто в этой компании не проявлял к нему особой вражды, просто никто о нем не вспомнил, его имя даже не упоминали.
Когда же он объявил, что тоже хочет принять участие в постановке, к нему отнеслись дружелюбно и сразу предложили выбрать любую из еще не занятых ролей. Ему пришлось согласиться, и в первой же пьесе – «Дезертире по сыновней любви» – он, чтобы не остаться совсем не у дел, сыграл роль Петера, хотя она не очень ему нравилась.
Этот с виду пустяковый случай не стоило бы упоминать, не окажи он столь значительного влияния на дальнейшую жизнь Райзера. Распределение ролей в комедиях, игранных этой школьной труппой, проявило одну из черт, характерных для него в будущем: он не любил никуда проталкиваться, но и не мог смириться, когда им пренебрегали.
Теперь, когда он стал членом театрального товарищества, у него появились обязанности, требовавшие не только трат, чрезмерных для его дохода, но и прогулов, этот доход уменьшавших: ему пришлось время от времени приглашать своих сотоварищей в гости, как делал каждый из них, и ради репетиций пропускать частные уроки, которые он сам вел. Кроме того, голова его была теперь вновь до отказа забита всевозможными фантазиями, отвлекавшими от серьезных и обстоятельных мыслей и напрочь отбившими у него охоту к прилежным занятиям.
В голове теперь бродили разные писательские замыслы, он решил написать трагедию «Клятвопреступник» и уже видел прибитую к стене афишу со своим именем. Его буквально распирало от этих мыслей, как безумный он метался по комнате из угла в угол, перебирая в уме самые мрачные и ужасные сцены своей трагедии. Клятвопреступник слишком поздно раскаялся в своем преступлении, уже повлекшем за собой убийство и кровосмешение, тогда как он, терзаемый совестью, еще только собирался искупить свой грех жертвой всего достояния, нажитого через это преступление. Особенно сладка для Райзера была мысль о том, что хорошо бы закончить пьесу уже сейчас, пока он учится в школе, – какие надежды на него это пробудило бы в окружающих и как способствовало бы его будущей славе!
