Карл Мориц - Антон Райзер
В голове теперь бродили разные писательские замыслы, он решил написать трагедию «Клятвопреступник» и уже видел прибитую к стене афишу со своим именем. Его буквально распирало от этих мыслей, как безумный он метался по комнате из угла в угол, перебирая в уме самые мрачные и ужасные сцены своей трагедии. Клятвопреступник слишком поздно раскаялся в своем преступлении, уже повлекшем за собой убийство и кровосмешение, тогда как он, терзаемый совестью, еще только собирался искупить свой грех жертвой всего достояния, нажитого через это преступление. Особенно сладка для Райзера была мысль о том, что хорошо бы закончить пьесу уже сейчас, пока он учится в школе, – какие надежды на него это пробудило бы в окружающих и как способствовало бы его будущей славе!
Еще в девятилетнем возрасте, когда Райзер только учился писать, он вместе с одним из своих школьных товарищей решил написать книгу; оба лелеяли надежду, что книга эта послужит к их вечной славе. Тот мальчик, набросавший план книги, где предполагалось собрать разные истории из их жизни, был несомненный талант, однако чрезмерное усердие в занятиях свело его в могилу, и он умер семнадцати лет от роду.
Райзер уже тогда любил разыгрывать с ним разные пьесы, перед занятиями до прихода учителя, находя в этом развлечении несказанное удовольствие, хотя в то время еще в глаза не видел ни одной пьесы, но лишь составил себе из разных рассказов самое туманное представление о театре. Написание книги он считал чем-то столь возвышенным, а книгу вообще – столь святым и важным предметом, что даже не допускал мысли, чтобы автором ее мог быть смертный человек, разве что уже умерший.
Во всяком случае, ему и долгое время спустя казалось странным, когда он слышал, что человек, написавший какое-нибудь знаменитое произведение, еще здравствует и, в точности как он сам, пьет воду и поглощает пищу.
Когда он в шестнадцать лет впервые прочел сочинения Моисея Мендельсона, имя автора вкупе с бюстом Гомера, изображенным на титульном листе, внушило ему иллюзию, будто Моисей Мендельсон – некий древний мудрец, живший много веков назад, а его труды теперь переведены на немецкий, и в этом заблуждении он пребывал довольно долго, пока случайно не услышал от отца, что Мендельсон жив, что он – еврей, которым гордится еврейский народ, и что отец Райзера видел его в Пирмонте, что выглядит он так-то и так-то и проч. Это перевернуло все представления Райзера о старом и новом, о современном и прошлом, вызвав в его голове полную неразбериху. Он никак не мог привыкнуть к мысли, что человек, отнесенный его воображением в стародавние времена, еще живет на свете. Он представлял себе его как живого бога, ходящего среди людей, и если было у него заветнейшее желание – так это когда-нибудь встретить такого человека лицом к лицу и побеседовать с ним.
Он стал перебирать разные способы для выражения своих мыслей, в нем зародилась надежда создать когда-нибудь произведение высокого духа, пробиться в тот блистательный круг и заслужить право общаться с людьми, дотянуться до коих он раньше и не мечтал. Итак, он стал писать по большей части из литературных амбиций, которые уже в ту пору не давали ему покоя ни днем, ни ночью.
Стяжать славу и хвалу – вот что издавна составляло его высшее устремление, но теперь, думал он, эта цель была близка как никогда, он надеялся получить хвалу, так сказать, из первых рук и при этом – к чему всегда побуждает нас леность – ему хотелось жать, не посеяв. И оттого, конечно, театр сильнее всего завладел его помыслами. Здесь, как ни в каком другом месте, хвала доставалась из первых рук. Встречая Брокмана или Райнике на улице, он взирал на них с благоговением, и мог ли он желать иного, чем когда-нибудь поселиться в головах других людей, как эти двое поселились в его собственной голове? Снова и снова, как они, потрясать публику, собиравшуюся в доселе невиданных количествах, разнообразными страстями: то яростью, то мстительностью, то благородством, пробирая зрителей до последнего нерва, – более живого воздействия на людей Райзер даже представить себе не мог.
Правда, в театральное товарищество он вступил слишком поздно, чтобы получить желаемую роль, и это его донельзя оскорбило, но вот тому, что роль ему досталась лишь одна, он даже радовался, так как в качестве возмещения ему поручили сочинить пролог к «Дезертиру», и пролог этот предполагалось напечатать рядом со списком действующих лиц.
Теперь они ждали только, когда настоящая актерская труппа опять уедет и они смогут играть на большой сцене Королевского оперного театра, на что старшеклассники сами выхлопотали разрешение, отчего их драматические опыты приобретали прежде невиданный блеск. Все это предприятие от начала до конца лежало на ответственности молодых людей, и Райзер на равных принимал участие во всех собраниях и спорах, к чему у него не было привычки; ему казалось странным и даже незаслуженным, что его мнение принимают в расчет.
Хотя теперь ничто не толкало его к одиночеству, оно по-прежнему его манило – все так же сладостны были для него часы прогулок от городских ворот до ветряной мельницы, где на небольшом пространстве романтически чередовались холмы и долины и где он мог спросить себе кружку молока и в какой-нибудь садовой беседке погрузиться в чтение или записывать что-то в свою тетрадку. За несколько лет этот путь стал для него одним из самых любимых, и он нередко проделывал его вместе с Филиппом Райзером.
Когда вышли в свет «Страдания юного Вертера», прелестное описание Вальхейма сразу напомнило ему и эту мельницу, и часы, проведенные там в сладком одиночестве.
К новым городским воротам примыкала небольшая искусно разбитая рощица, рассекаемая таким множеством извилистых дорожек и тропинок, что лес казался гуляющим в несколько раз больше, чем он был на самом деле. Вокруг раскинулся зеленый луг с одиноко растущими высокими деревьями, между которых так любил бродить Райзер, и низкий кустарник, где он подолгу укрывался; за ними играл поток, чьи берега стали ему до мелочей знакомы за время долгих прогулок, совершаемых в самые разные времена его жизни. Часто, когда он сидел на скамье на опушке рощи и глядел в просторную даль, перед ним всплывали картины прошлого, вспоминались горести и заботы, не отпускавшие его даже в душные летние дни, и само воспоминание о них погружало его в тихую печаль, которой он отдавался с наслаждением. Вдали были видны мостики, перекинутые через ручей, где он сиживал долгими часами, читал и сочинял. Поскольку же роща находилась совсем рядом с городом, он часто приходил сюда лунными вечерами и даже предавался «зигвартовским» чувствованиям, хотя «Зигварт» был напечатан лишь год спустя и он его, конечно, не знал.
На этом месте год назад промозглым сентябрьским вечером он отметил свой девятнадцатый день рождения, дав себе торжественный обет употребить будущую жизнь лучше, чем прошедшую.
Во время этих одиноких прогулок он сочинил и пролог, который, как и его речь к королеве, начинался словами «Что за…» В эти мягкие звуки он был прямо-таки влюблен, ему казалось, они заключают в себе всю полноту и дальнейшее развитие мысли, и потому ничего более подходящего по звучанию для пролога он подобрать не мог.
Что за богиня льет блаженство
В сердца ей внемлющих?
И все земное совершенство
Вдруг перед взором их являет,
И в рощу за собой манит,
Что грустью светлою полна?
Веленьем Божьим рождена,
Усталых путников порою
Она в цветущий дол влечет,
Где, подчиняясь Божьей воле,
Так безмятежно жизнь течет – и т. д.
Пролог был напечатан рядом со списком действующих лиц в маленькой книжице, на обложке которой стояло: «сочинено Райзером, исполнено Иффландом». Итак, Райзер снова увидел свое имя напечатанным, больше того, товарищи поручили ему пригласить на представление самого принца, что он и исполнил, посетив вельможу в своем торжественном наряде, в коем недавно говорил речь, и со шпагой на боку.
Дворян и прочих именитых людей города также приглашала молодежь, и Райзеру снова, как перед той поздравительной речью, довелось наблюдать вблизи многих людей высшего света, которых раньше он видел лишь очень издалека. Он убедился, что министры, графы, другие аристократы, с которыми он теперь мог говорить с глазу на глаз, вовсе не диковинные существа особого рода, но, как обычные люди, порой ведут себя смешно и странно, и стоит поговорить с ними и услышать их вблизи, как нимбы над их головами сейчас же исчезают. Как ни блестяще выглядел теперь Райзер, когда шествовал по улицам и наносил визиты в лучшие дома города, истинное положение его иначе как блеском нищеты назвать было трудно. Доходы его не шли в сравнение с расходами, положение становилось критическим, и дела все больше внушали тревогу. Вдобавок его все сильнее угнетало однообразие существования и то, что он не видел никакой возможности поступить в университет на достойных условиях, и хвала из первых рук, каковую он надеялся заслужить в качестве актера, была ему столь мила и желанна, потому что он все более утверждался в своей склонности к театру, а не к обучению в университете.
