Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Сады и ночи — в глубоком
хмеле древнейших вод,
проглоченные потоком
артериальных темнот;
дыханье знойного ложа
равнинной, влажной страны
встает, печаль уничтожа
последней, пустой луны.

Лепестковым, розовым слоем
мир от сознанья закрыт:
пусть достанется он героям,
тем, кто спасает и мстит —
Зигфриду, Хагену; сонно
вспомни: всего лишь одна
капля крови дракона —
и смерть сразит колдуна.

Ночь антрацитных пиний,
полный пустот ярем,
влажных магнолий, глициний
развратный гарем,
бесстыдно трудятся оры,
ворохами — цветы, трава.
Усыпают подарки Флоры
шкуру немейского льва.

Древний, влажный, огромный
наклоняется лик;
видишь: за пустошью темной —
луг и родник;
мысли, дела — все короче.
Лишние речи — долой.
Только сады и ночи
сохраняют образ былой.

Видишь — морем полны и светом
звездные невода;
песни пастушьи при этом
движутся, а куда?
И ты — исполнись терпеньем,
путь — издревле ничей;
спустись по немым ступеням
за вестниками ночей.

Миф исчерпан, и слово,
а потому — иди,
но пантеона иного
да не́ зришь ты впереди;
не сделай к Евфрату ни шагу,
туда, где трон в алтарь,
в темень хмельную влагу
лей, мирмидонский царь!

Заране часы известны
страдания, слез; и вот
цветение в погреб тесный
к ночному вину придет;
эоны текут бестревожно,
почти не видать берегов, —
дай вестникам все, что можно:
корону, грезу, богов.

«Аттический лекиф: на белом фоне,
живое царству грезы приобща,
миф о Плутоне и о Персефоне
среди сплетений мирта и плюща.

Ветвь кипариса — над привычной дверцей,
где столько роз в минувшем доцвело.
Венок из белых чабрецов и сверций
в последний раз возложен на чело.

Вкусите. Воскурите и возлейте.
Гробницу скроет лиственный навес.
Пусть о Цикладах долго плакать флейте,
а мне — идти туда, где ждет Гадеса».

Оливы серебристые в долине,
магнолии — безмерной белизны,
цветут, как мрамор, в чуть заметный иней
молчанием судьбы погружены.

Поля пожухлы, овцы исхудалы,
никак Деметре Кору не найти,
но есть Элевсис, — там чернеют скалы,
там двух богинь скрещаются пути.

И ты идешь, причастен общей вере,
в процессии, встречающей рассвет,
горишь, — неполноправный жрец мистерий, —
в себя вбирая кровь минувших лет.

О, Левка, белый остров твой, Ахилл!
Далекий зов пеанов монотонных!
Здесь тишину, застывшую в колоннах,
одни тревожат взмахи влажных крыл.

Приплыв, уснешь под пологом небес,
и он приходит, ничего не ждущий,
махнет рукой из кипарисной пущи:
в священной роще властвует Гадес.

Плыви, пока не опустилась мгла!
Лишь голуби слетаются к Елене;
не слушай, нет, того, что шепчут тени:
«Да, яблоко, Парисова стрела…»

Не только над лугами асфоделей
блуждают тени прошлого: взгляни —
на грани сна и яви, у постели,
порою появляются они.

Так что такое плоть? Шипы и розы.
Так что такое грудь? Атлас, парча.
Как ослабела власть метаморфозы,
воспламенявшей бедра и плеча!

Былое: слишком ранние подруги.
Еще былое: память старика.
Вернется все, как водится, на круги,
любовного не слушай шепотка.

И вот — ноябрь; печальная погода,
отшельничество боли и судьбы,
лишь холод неба, лишь печаль ухода,
лишь кипарисов черные столбы.

Множит солнце красоту
Холмов умбрийских и сада.
Всюду лоза в серебристом цвету
Будущего винограда.

Кипарисов темный креп
Миру — контраст печальный.
Предо мной — дорога в склеп,
Тропка в толще скальной.

С гладких, красноватых плит
Льется холод жесткий;
Факел пламенем шевелит,
На стене — силуэт громоздкий.

Как всем пришлецам, уместно и мне
Почтение к древней вере.
Близость ли смерти сейчас в глубине
Пульсирующих артерий?

И я иду в чертог под скалой,
Вниз, по лестнице узкой,
И вдыхаю дух былой
Древности этрусской.

Прежние боги блюдут в тишине
Прежние законы:
Над саркофагами, на стене —
Голова Горгоны.

Но не отогнать беду
Мгле тысячелетней.
Ныне к пращурам иду
Я, их сын последний.

Лавроносцу — смерти страх
Здесь грозней и гуще.
Прах ты был и станешь прах,
Как любой живущий.

Смело выигравший бой —
В топь забвенья канет.
Каждый, взысканный судьбой,
Взыскан смертью станет.

Должен дух новейших дней,
Демонов потомок,
Здесь кружить среди теней,
В тишине потемок.

Но и здесь, во тьме сырой,
Жизнь тревожит души:
Доносящейся порой
Флейтою пастушьей.

А приход или уход
Знаменуют смену:
Только смерть и придает
Бренной жизни цену.

Неуютностью мирскою
Мир пронизан по-людски.
Время тянется к покою,
Заплетаясь в узелки.

Все, что красками дышало,
Затянула пелена.
Как пергамент, обветшала
Никчемушная луна.

Звездный блеск на небосклоне,
Свет галактик — все ясней.
Наши нищие ладони
Просят хлеба у теней.

Как молниями, полон океан
Печалью черной. Из бурлящей мглы
Вскипают с юга темные валы;
Как исполин рыдает ураган.

Не птица ль вырывается вперед?
Пылает мрачный нимб вокруг чела,
И уместилось в грозные крыла
Немерянное клокотанье вод.

Мелькни, Китай, где желтая вода
Драконьими оскалами пестрит,
Где фейерверк по вечерам горит,
Где в рамах гонг не молкнет никогда.

Но не от капель скудного дождя
В грозе его одежда тяжела,
А за его спиной скрипит шагла,
С собою время в вечность уводя.

Его лицо, как будто коркой льда,
Чудовищной покрыто пустотой;
Он весь — как обгорелый сухостой,
И, словно пыль, уходят прочь года.

Но все же скарпель тягостных веков
Морщинами прошелся вдоль чела,
Вся шевелюра, словно снег, бела,
И пламенем горит вокруг висков.

Матросы, будто мумии, в пыли,
Ждут на скамьях бессчетные лета;
Впились их руки в сгнившие борта,
И, словно корни, в них давно вросли.

У каждого косица, как берет,
Намотана вкруг кости черепной.
На шее, тонкой, как тростник речной,
Болтается ненужный амулет.

Пусть капитан кричит, но каждый глух:
Зеленоват колышащийся мох.
Который стар, который сам иссох,
Которым осень им закрыла слух.

Поэт приветствует тебя, фантом.
Ты тень любви влечешь во тьму ночей,
Чтоб очутиться с ней в соборе том,
Где бурей разожжен огонь свечей.

Там жертвенник куриться перестал,
И родники печали там больны
И смерть близка, и почернел металл.
Как цепи тяжелы и как длинны.

Пылает алый свет среди могил.
Стоит служитель возле алтаря.
В груди — кинжалы. Из последних сил
Живет любовь, то тлея, то горя.

А призрак через черный коридор
Спешит за черною толпой теней.
Луна ко лбу его склоняет взор
И голоса бредущих все слышней,

Дорога их темна и глубока,
Шаги неспешны. Словно водопад,
О стены плещет горькая тоска,
И за каскадом рушится каскад.

Вот — факельщики входят во врата,
За ними следом — вносят саркофаг;
И музыкою штольня залита,
Печальной, ускользающей во мрак.

Кто опочил? Кого уносят прочь?
Здесь только флейты зову одному
Дано затихнуть, — и ложится ночь
Там, где сейчас прошел кортеж во тьму.

Седую полночь желтая свеча
Расталкивает: слышен волчий вой —
Так стонет ветер, одиноко мча
Во склеп, к могиле, к пыли гробовой.

Безмерная печаль. Впотьмах бредет
По плитам странник, молчалив и хмур, —
Над ним созвездья покрывают свод
Подобьями магических фигур.