Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

бредут по лесу ночью две воронки
и луч луны как паутина
тонкий струится сквозь
отверстия
утробные
легко и
тихо
и т
п

Часы на башнях бьют по очереди,
иначе друг друга они перебьют.
Христианский порядок, настоящий уют.
И приходит мне в голову — в час досуга —
отчего же народы
не друг за другом бьют, а друг друга?

Это был бы гнев воистину благой —
сперва бьет один, а потом другой.
Но, разумеется, подобная игра ума
при воздействии на политику бесполезна весьма.

Идет-бредет из края в край
один кусок ноги.
Не дерево и не сарай —
один кусок ноги.

На фронте вдоль и поперек
устрелян был солдат.
Кусок ноги остался цел —
как если был бы свят.

С тех пор бредет из края в край
один кусок ноги.
Не дерево и не сарай —
один кусок ноги.

Мне много сотен тысяч дней.
Они длинны и гулки.
Один из готских королей
растил меня в шкатулке.

Века шагали — шарк да шарк,
Им не было конца.
Я украшаю зоопарк
хейльброннского купца.

Пускай судьба моя слепа,
я не дрожу от страха:
я черепа-, я черепа-,
я черечерепаха.

Луна по небесам во тьму
спешит походкой валкою.
На севере, в большом дому,
живет старушка с прялкою.

Прядет, прядет… А что прядет?
Она прядет и прядает…
Как пряжа, бел ее капот —
старушку это радует.

Луна по небесам во тьму
спешит походкой валкою.
На севере, в большом дому,
живет старушка с прялкою.

Смотрел с горы высокой Иисус,
И рек, — был мыслей ход Его таков:
Весь мир Мне ляжет перстью под стопы,
Коль Я средь меньших меньшим стать решусь,
Коль стану сорняком средь сорняков,
Коль стану человеком средь толпы.

Зрю дом и пашню, женщину, дитя,
Добротворения высокий дар,
И жизнь, и смерть проходят предо Мной;
А ныне день Мой мечется, летя
Пожаром, чтобы вновь зажечь пожар,
Чтоб воспылал в конце весь круг земной —

Ты, подлинно объемля Небеса,
Не будь к мольбе о разъясненьи глух,
Я — это Ты; кто даст надежный знак,
Что Ты и Я — одно, что это так:
Открой Мои земные очеса,
На все, что суть Отец, и Сын, и Дух!

Отец, и Сын, и Дух! И все — одно!
Ты — человек, Ты равен всем иным?
Но это значит — Ты и червь, и дым,
И не Творец Ты, но земная тварь:
Нет, царство Неба не Тебе дано,
И разве что среди людей — Ты царь!

О дай свободу Мне, Я слишком слаб,
Творенью не сули неторный путь:
И алчу Я, и жажду отдохнуть
От бремени, что на меня легло…
Пусть послужу как человек, как раб,
Пусть буду человеком… Тяжело

Пал Иисус, зарывшись головой
В сухие терния, и так лежал
Как в судороге, и терзал траву,
А сумрак наплывал, и приближал
Грядущий день, являя наяву
Дня мирового холод мировой —

И остужал чело… Он встал с земли,
С лица морщины горькие сошли,
Глаза светлее стали. И тогда,
Стерпеть не в силах детского стыда,
Вздохнул, смеясь и плача наконец:
Прости Меня, мой Сын и мой Отец!

Лучи голубизну вот-вот расплавят,
но этому случиться не дано.
Неужто никогда тебя не давит
тот факт, что ты и мир не суть одно?

Ты, отвечавший эрам и эонам
всегда стихом, всегда дрожаньем уст —
«О, как ты слаб — по собственным законам…»,
«О, как ты светел — потому что пуст…»

Ничтожества, урвав клочок от лавра,
своих заслуг прикидывают вес:
ты, жалкое подобие кентавра,
что смыслишь в тяжкой синеве небес?

Существуешь ли ты?
Позабыто начало,
середину — промчало,
дальше — край темноты.

Зачем стремиться к экстазу,
зачем ликовать гурьбой,
внимать заморскому джазу,
если вечер ни разу
не остался с тобой?

Преодоленье испуга,
рывок, достиженье вершин,
или просто — часы досуга,
плоскость гончарного круга,
глина, — быть может, кувшин?

В глине да будет сразу
тебе предвидеть дано —
кувшин ли, урну ли, вазу,
розу, масло, вино.

Я полн тобою, словно кровью рана,
ты, прибывая, бьешь через края,
как полночь, ты становишься пространна,
луга дневные тьмою напоя,
ты — тяжкое цветенье розы каждой,
ты — старости осадок и отстой,
ты — пресыщенье утоленной жаждой,
что слишком долго пробыла мечтой.

Решив, что мир — клубок причуды вздорной,
что он не твой, а значит, и ничей,
не в силах слиться с жизнью иллюзорной,
с неумолимой властью мелочей,
глядишь в себя, туда, где мгла слепая,
где гаснет всякий знак, любой вопрос —
и молча ты решаешься, вступая
в тоску, и в ночь, и в запах поздних роз.

Не можешь вспомнить — было так иль эдак,
что памятно? что встречено впервой?
Взялись откуда — спросишь напоследок —
твои слова и отсвет горний твой?
Мои слова, моя былая участь,
мои слова — да, все пошло на слом, —
кто это пережил — живи, не мучась,
и более не думай о былом.

Последний день: края небес в пожарах,
бежит вода, все дальше цель твоя,
высокий свет сквозит в деревьях старых,
лишь самого себя в тенях двоя;
плоды, колосья — все отныне мнимо,
ничто уже не важно в этот час;
лишь свет струится и живет — помимо
воспоминаний, — вот и весь рассказ.

Дни-первенцы, осенние восходы
над морем, там, где холод голубой,
свет над богатством вызревшей природы,
все старое заполнивший собой,
избыток далей, толп людских излишек,
далекий рог и песня тростника,
мелодия среди ольховых шишек —
ты человечна, смертна и легка.

Дни-первенцы, осенние раздолья,
как жадно в детстве ждешь такого дня,
дни Руфи, сбора колосков у всполья,
когда уже очищена стерня —
ах, да пойму ли, чем я нынче занят,
ах, что так властно явлено вблизи, —
и даже астры запахом дурманят
сквозь голубые планки жалюзи.

Предел, иль переходная преграда,
иль океан, иль боги этих дней:
на чреслах — розы, гроздья винограда;
возврат древнейшей из земных теней.
Дни-первенцы, к осеннему простору
и к старому — низводят благодать,
плоды падут, восстанут тени: впору
все то, что есть, грядущему отдать.

Дни осени, по всем приметам,
впускают в кровь твою ростки:
пора кончать расчеты с летом,
смести с дорожек лепестки;

фонарь китайский на террасе
успел потухнуть и облезть,
и мысли о последнем часе,
задребезжа, внушает жесть, —

строфа, оборванная немо,
листва, летящая, шурша…
Ты, мягких рычагов система,
ответствуй, где твоя душа?