Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

От президента Джексона гонец
К индейцам Крик направлен был с веленьем,
И к их селенью прибыл наконец.

Уйти приказывалось в тот же день им
С левобережья Миссисипи прочь —
С земли, дотоле бывшей их владеньем.

Ничто им больше не могло помочь —
На племя Крик обрушилась невзгода.
И вот, не в силах горя превозмочь,

Вожди сидели молча. Непогода
Шумела в деревах, среди ветвей.
Но, словно Нестор своего народа,

Встал, опершись на плечи сыновей,
И вышел в круг, и стал посередине
Великий вождь, столетний Пестрый Змей.

И рек: «О братья, мы узнали ныне,
Что милостив Отец Великий к нам,
Радеет он о краснокожем сыне.

Он милостив, ко всем его словам
Я был всегда почтителен глубоко;
Он милостив, я повторяю вам.

Когда впервые он приплыл с востока,
Он кроток был и больше не хотел
В Большой Воде скитаться одиноко.

И краснокожий брата пожалел:
Тот лишь хотел разбить свои вигвамы
И обучить всему, что сам умел.

Нас, живших здесь, — все мысли были прямы,
Без тени лжи; он был нуждой томим.
И заключили с ним союз тогда мы,

И трубку мира мы курили с ним,
Он с нами был как с воинами воин,
Мы вместе на ветру вдыхали дым.

Чтоб он согрелся, был костер устроен.
Была тогда земля ему дана:
Он кроток был, он братства был достоин.

Ему войной грозили племена
Недружественных бледнолицых Юга.
Они напали. Началась война.

Без нас ему пришлось в сраженье туго, —
На помощь мы пришли к нему тогда
И оскальпировать не дали друга.

И вот ушла великая беда,
Стал исполином бледнолицый скоро,
Он истребил огромные стада,

Все взял себе, не встретивши отпора,
И гнал на запад множество племен,
Шагая через реки и озера.

Он заслонил спиною небосклон,
Ему служила вся равнина ложем,
И стал для нас Отцом Великим он.

И повторял нам, детям краснокожим,
Что любит нас, и нам велел идти
Вперед, вперед, пока идти мы сможем.

ОкГ?ни встал на его пути —
Он растоптал их твердо и сурово,
И даже их могил нам не найти.

Отец Великий не желал дурного,
Он добр, ему всегда нас было жаль,
И день пришел, когда сказал он снова:

„Вы слишком близко! Вдаль ступайте, вдаль!“
Увы, уже тогда мы замечали,
Что наших воинов гнетет печаль.

Дурные мысли их обуревали:
Они стояли у могил отцов
И бледнолицему отмстить мечтали.

И оставался след от их зубов
На сапогах его. И стал он строже,
И рассердился он в конце концов.

„Ленив и скудоумен краснокожий!“ —
Сказал он и погнал рекой свинца
На запад нас. Но нас он любит все же.

Как понял я Великого Отца,
Гнев пробудился в белом человеке,
Но он не отвращал от нас лица,

Когда велел: „Идите вдаль, вовеки
Владейте той страной, что там лежит,
Покуда вспять не повернули реки“.

Но слышу я, он ныне говорит:
„Ступайте прочь, оставьте земли эти —
Вам этот берег не принадлежит.

За Миссисипи прочь ступайте, дети!
Там хорошо, в лесах — живите там,
Покуда есть леса на белом свете“.

О братья, но сказал ли правду нам
Отец Великий? Не придется ль дале
Брести на запад? Нет, его словам

Поверим мы, как прежде доверяли.
Но наш Отец Великий огорчен,
Что белых наши люди убивали…

За это нас не любит больше он.
Где те, что будто нивы, плодовиты, —
Где воины бесчисленных племен?

Они его солдатами убиты —
Кто непокорен был, тот в битве пал.
И больше негде нам искать защиты…

О братья, я молчу. Я все сказал».

Вдали от мира, средь высоких гор,
Измученный, я шел стопой неверной,
И отдыхал мой утомленный взор.

Я шел по скалам, где одна лишь серна
Меж ледников отыскивает путь, —
Там я блуждал, тоской объят безмерной.

Какое бремя мне теснило грудь —
Не надо спрашивать: свою тревогу
В моей узнать — посмеешь ли дерзнуть?

Дул ветер, вечерело понемногу;
Я разложил костер, и от костра
Багровый отблеск падал на дорогу.

Я у скалы укрылся до утра,
Но под напором ветра ледяного
Обвалом угрожала мне гора.

Взяв головню, я в путь пустился снова:
Руины видел я издалека
И к ним пошел средь сумрака ночного.

Вокруг вершин лежали облака
И вниз, в ущелья, медленно стекали,
Напоминая, что гроза близка.

Как я добрался — расскажу едва ли…
Не осветила стены головня:
Во тьме руины предо мной предстали.

«Укройте, своды древние, меня, —
Промолвил я, — от бурной непогоды,
Дождаться дайте мне прихода дня!»

В тех стенах трещину пробили годы:
Она едва впустить меня могла
Под ветхие, разрушенные своды.

Пред факелом рассеивалась мгла,
И переходов узких вереница
Меня все глубже в темноту вела.

Мне о порог случилось оступиться,
И я не знал, переступив порог,
Часовня это или же гробница.

При свете факела я видеть мог
То статуи, то старые картины,
То ржавую кольчугу, то клинок.

Я лег средь мусора и паутины,
И вскоре тяжкий сон объял меня.
Я чувствовал, что темные руины

В мерцанье угасавшего огня
Меня чаруют росписью стенною;
Но скоро догорела головня…

Я страха своего теперь не скрою,
О нет, словами я не передам
Того, что разыгралось предо мною.

Картины слабо засветились там;
Я задрожал, пришелец одинокий,
Неведомым внимая голосам.

И разнеслось: «Вставайте, лежебоки!»
Так деревянный истукан, дрожа,
Воззвал, как бы отринув сон глубокий.

Он встал, руками слабыми держа
Корону, всю источенную тленьем,
И меч, который покрывала ржа.

И воскрешенный княжьим повеленьем,
Явился воинов истлевших строй,
Подобных нечестивым привиденьям,

Что нам мерещатся ночной порой.
В сутану облаченный, с князем рядом
Стоял старик — разгневанный, седой.

Казалось, князь командовал парадом.
Он строго осмотрел своих людей
И к старцу подошел с надменным взглядом:

«Я слаб, монах, но ты еще слабей, —
Помиримся, не время для раздора;
Покрой меня сутаною своей».

И к войску: «Скоро в бой, солдаты, скоро!
Вы заслужили тысячи похвал.
Алтарь и трон! Нам не уйти от спора!

Из вас любой сражаться клятву дал!
Живые лгут, что мы — добыча гнили,
Никто из нас оружья не слагал!

Они вопят: „Мертвец, лежи в могиле!“ —
Но есть доспехи и мечи у нас,
И мы еще коленей не склонили.

Они злословят, будто пробил час
И день настал, — но нас не взять обманом:
Кругом глухая ночь, и свет погас!

Так это свет? Смешно!» И смехом странным
Во тьме глубокой засмеялся он,
Но стал внезапно прежним истуканом:

Тут молния, как огненный дракон,
Сверкнула, и раската громового
Был голос многократно повторен.

Все мертвым, деревянным стало снова,
И лишь потом, когда сгустился мрак,
Фигуры вновь смогли промолвить слово.

Тогда монах сказал в потемках так,
Простерши руку пред собой тревожно:
«Вам небо подает последний знак!

Все то, чему вы дали клятву, — ложно,
А небеса безжалостны к врагам.
Одумайтесь, пока еще возможно!

Я вам истолкованьем знака дам:
Вы захотели непомерно много, —
Бог ныне возвестил о гневе нам.

Мы, благочестье соблюдая строго,
В смирении колена преклонив,
Споем „Te Deum“ и восславим Бога!»

И зазвучал неслыханный мотив —
Я сон прогнать хотел, меня душивший, —
Псалом был омерзительно фальшив.

А каждый призрак, голову склонивши,
Гнусил «Te Deum», обнажив чело,
Светясь, подобно древесине сгнившей.

Но время беспощадно истекло;
Рассвет упрямо пробивался в щели,
И солнце наконец почти взошло,

И призраки молитву не допели:
Застигнутые ранним светом здесь,
Они смолкали и деревенели.

Тогда верховный князь затрясся весь
И с воплем стал на помощь звать монаха:
«Скорей, старик, сутаной щель завесь!

Взбирайся на алтарь, не зная страха,
Убей рассвет — иль нам спасенья нет,
И наше царство — не дороже праха!»

Старик взобрался на алтарь в ответ
На вопли князя, но не снял сутаны…
А между тем сквозь щель струился свет.

И дрогнул призрак, встретив нежеланный
Луч света, в тень спустился, и кругом
Опять стояли только истуканы.

Виднелись в освещении дневном
Тут — статуя, там — старая картина…
И я смеялся над безумным сном.

Я в церкви был — заброшенной, старинной.
Лишь хлам и ветошь наполняли зал,
А посреди — фигура властелина:

Повержен, деревянный князь лежал.
На миг мой взгляд на нем остановился,
Я, наклонясь, его корону взял

И вышел прочь. На землю свет струился,
Сверкали снежные вершины гор, —
День победил. Я истово молился,

И был слезами затуманен взор.