Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
Я же всеми силами старался быть ему приятным и сохранить его дружбу. Он водил меня к себе на галеру, где я был принят моряками с великим почетом; наша взаимная приязнь возрастала с каждым днем, и если бы душа моя лежала к добродетели, я нашел бы в его преданности верное и надежное пристанище. Но я исплутовался до мозга костей. Под всякое дело я любил подводить прочный фундамент. У нас не было тайн друг от друга; впрочем, я его не пускал дальше кадыка, ибо закадычным моим дружком был один лишь Сайяведра.
С Фавелло же мы больше делились секретами по амурной части: как я прошелся под ее окном, какие знаки расположения заметил, как перемолвился с ней словечком и тому подобные пустяки, не имеющие касательства до настоящего дела. Нельзя, чтобы наши друзья знали все о наших делах. Много званых, а мало избранных[110], и лишь одному суждено стать нашим вторым я.
Был этот Фавелло отличный малый: хорош собой, неглуп, благовоспитан, терпелив и отважен, — качества прекрасные, достойные бравого моряка и рыцаря любви, осужденного на вечную бедность, ибо нужда — неразлучная спутница сих высоких добродетелей.
Зная об его денежных затруднениях, я всячески старался ему помочь и вел себя с ним, да и с другими, так умно, что в несколько дней мое имя облетело город, и передо мной распахнулись все двери. Наконец-то я мог исполнить давнишнее желание и разузнать что-нибудь о своем роде и племени, а то я уж стал бояться, что так и умру в горестном неведении. Теперь же я очутился на родине моего отца в столь выгодных обстоятельствах, что самый гордый вельможа не почел бы зазорным признать во мне родственника. Не давала мне покоя и мысль о мести. Дону Хуану де Гусман найти родичей нетрудно: вдруг оказалось, что этот мне кум, а тот сват; я весьма быстро разыскал всю свою родню и со всеми перезнакомился. Те, кто некогда побивали меня камнями, ныне ухаживали за мною наперебой и оспаривали друг у друга честь первыми ввести меня в свой дом.
Стоило мне только пожелать, и родни у меня оказалось что мух летом, и это еще слабо сказано. Всякому лестно обзавестись богатым родственником, будь он гнездилищем пороков; и всякий с омерзением отвергнет своего добродетельного брата, если от него пахнет бедностью. Богатство подобно огню: как ни далеко мерцает костер, каждого тянет подойти поближе, каждому у огня теплее, даже если он не получит для себя самой маленькой головешки; и чем выше огонь, тем больше тепла. Немало перевидал я господ, любящих погреться в сиянии чужого богатства; спроси их: «А вы что тут делаете?» — они ответят: «Да ничего особенного».
«Что же, вы надеетесь поживиться от этих богатств? Какой прок лебезить, ходить в прихвостнях, торчать денно и нощно в чужом доме и терять время, вместо того чтобы заработать себе где-нибудь на хлеб?»
«Это верно, сеньор, пользы никакой нет. Но я прихожу сюда, чтобы погреться в теплом доме сеньора Н. Так и другие делают».
«В таком случае, скажите мне, и вы, и эти другие, как мне вас величать: я не хочу, чтобы вы обиделись, если я назову вас глупцами!»
Итак, у меня оказалась обширная родня; все они теснились вокруг меня, представляясь мне по старшинству, а нашлись и такие, что в угожденье мне и ради собственной чести добирались до самых пращуров.
Я же разыскивал старичка, который так жестоко надо мной посмеялся в тот достопамятный, день, но из осторожности только спрашивал между прочим, не осталось ли в живых кого-нибудь из братьев моего отца: насколько я понимал, тот старик приходился мне дядюшкой. Мне разъяснили, что всего их было три брата; средний скончался, но старший был еще жив и находился по-прежнему в Генуе; он старый холостяк, глава всего нашего рода и весьма богат. Мне указали также адрес: это и был тот старик, которого я искал. Я пообещал на другой же день изъявить ему свое почтение; но когда его об этом уведомили и растолковали, какая я важная персона, он сам, несмотря на преклонные годы, притащился ко мне, опираясь на посох, в сопровождении нескольких кабальеро, старейших из нашей фамилии.
Я тотчас узнал его, хотя за эти годы он сильно постарел. Я обрадовался, что вижу его, и пожалел, что он так дряхл; я предпочел бы застать его более бодрым, чтобы подольше саднили рубцы от плетей, которыми я готовился его исполосовать. На мой взгляд, глуп тот, кто в отместку за обиду лишает недруга жизни: ведь вместе с жизнью кончается и боль. Нет, если мстить, то так, как отомстил я своим родственникам; они не забудут меня, пока ходят по земле, и с неутоленной злобой сойдут в могилу. Я жаждал мести и хотел бы видеть моего дядюшку таким же крепким и моложавым, каким он был тогда, чтобы в полной мере расквитаться с ним за незаслуженное оскорбление.
Он усиленно предлагал мне свое гостеприимство, но при одной мысли об этом вся кровь моя закипала. Мне вспомнились укусы летучих мышей и снова почудилась лезущая из-под кровати нежить. Нет, нет; что было, того уж не будет, сказал я себе. Теперь я стреляный воробей. Надуть меня способен один лишь Сайяведра; впрочем, я бы и ему не советовал пробовать. А после Сайяведры если и сыщется удалец, который ухитрится меня провести, так я его заранее прощаю.
Мы беседовали о всякой всячине. Он спросил меня, между прочим, бывал ли я уже когда-нибудь в Генуе и когда именно. «А, ты вон куда! — подумал я. — Нет, брат, меня голыми руками не возьмешь». Я отвечал, что нет; только года три тому заночевал здесь проездом, но не имел ни возможности, ни охоты оставаться более чем на одну ночь, ибо торопился в Рим, где хлопотал о бенефиции.
Тогда он сказал, с расстановкой и как бы смакуя свои слова:
— Представьте себе, дорогой племянничек, что лет тому около семи явился сюда некий бродяжка, с виду вор или его подручный, и, задумав меня обокрасть, сунулся прямо ко мне в дом, ссылаясь на покойного брата — царство ему небесное — и на вашу матушку, назвавшись их сыном, а моим племянником. Однако достаточно было на него взглянуть, чтобы разгадать истину. Наглость его нас возмутила, и мы постарались как можно скорей выдворить его из города; это удалось при помощи одной смешной проделки; он выскочил отсюда как ошпаренный, и больше никто его не видел; неизвестно, жив он или умер; мальчишка словно сквозь землю провалился. Его так отделали, что он — как сейчас помню! — загадил под собой всю постель. Мы славно проучили нахала, чтобы он больше не лез и оставил нас в покое. Я очень рад, что так поступил: поганец хотел меня обмануть. Он до гроба будет помнить мое гостеприимство. И я сожалею лишь об одном: что ему мало попало.
Он стал неторопливо излагать мне все подробности: как он нарочно оставил пришельца без ужина и как устроил пытку подбрасывания на одеяле. Я, несчастный, заново вытерпел все эти муки, — ведь я-то и был жертвой. Вновь открылись мои старые раны, подобно тому как раскрываются и кровоточат раны трупа, когда к нему приближается убийца. Мне даже показалось, что я переменился в лице, побледнев при одном лишь воспоминании о той ночи. Однако я старался по мере сил скрыть волнение и получше навострить нож своей мести; я жаждал покарать дядюшку уже не столько за нанесенную мне обиду, как за то, что он хвалился содеянным и ставил низость себе в заслугу. Я считал (и в этом был прав), что гордиться скверным поступком хуже, чем совершить его.
Я весь кипел от гнева, но только сказал:
— Ума не приложу, кто был этот паренек, так горячо желавший иметь почтенную родню. Мы перед ним в долгу, — если он еще жив и не умер после учиненного вами ронсевальского побоища[111], — ведь, стремясь придать себе благородства, он среди всего генуэзского дворянства остановил выбор именно на нашей фамилии. Если бы такой странник постучался в мою дверь, я принял бы его милостиво, а тем временем попытался бы узнать правду; ведь иной раз даже самому достойному человеку приходится бежать из собственного дома и стыдиться себя самого; и, разузнав все об этом юноше, я поступил бы с ним так, как он заслужил: ведь бедность не порок, а богатство не добродетель. Даже если бы он оказался не тем, за кого себя выдавал, я позаботился бы снабдить его всем необходимым и удалил бы от себя без обиды; хоть он и не кровный мой родич, все же я благодарен ему за выбор.
— Полноте, племянничек, — возразил старец, — просто вы не видели его своими глазами; я же весьма рад, что обошелся с ним круто, и, как уже говорил, жалею, что не наказал по заслугам: грязный оборванец норовит затесаться к нам в родню и присвоить наше имя! Явился в лохмотьях, так уйдешь побитый.
— В то время, — сказал я, — я жил в Севилье, в доме моей матери; еще и трех лет не прошло, как я оттуда уехал. Я единственный сын у родителей, именитых кабальеро; других детей у них не было.
Таким образом, я нечаянно проговорился, что был сыном сразу двух именитых кабальеро и каждый из них приходился мне отцом лишь наполовину; но я тут же поправил дело, продолжив так:
