Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
Когда сеньора узнала об этом событии, а также о сплетнях, ходивших по городу и послуживших ему причиной, и убедилась, что теперь уже ничем не сможет смыть со своей чести позорное пятно, горю ее не было предела: ведь она погибла безвозвратно, потеряв разом все, что имела, — доброе имя, супруга, богатство и все радости жизни, путь к коим отныне был для нее закрыт.
Она долго думала, как утвердить в общем мнении свою невиновность, но пришла к заключению, что честь ее погублена непоправимо и что есть лишь одно средство очистить себя от позора, а именно — отплатить злодею за его вероломство еще более жестоким вероломством.
Ею овладела такая адская злоба, что она не могла думать ни о чем, кроме задуманного дела.
Храни нас господь от мести оскорбленных женщин! Они мстят беспощадно, как показывает пример этой дамы. Прежде всего она обратилась к настоятельнице монастыря с просьбой принять ее в обитель (и если бы на этом остановилась, то поступила бы много лучше). Поделившись своими горестями с одной монахиней, с которой ее связывала тесная дружба, она добилась удовлетворения своего ходатайства и сохранения полной тайны.
Затем она переправила в монастырь большую часть своих денег, дорогих украшений и других ценностей, пожертвовав в пользу святых сестер почти все имущество и закрепив свое дарение надлежащим образом. После чего стала спокойно ждать, когда тот кабальеро, ее отвергнутый жених и заклятый враг, возобновит свои домогательства. По прошествии нескольких дней тот действительно явился к ней с тем же делом, оправдывая свой поступок безумной любовью, которая довела его до отчаяния и внушила прибегнуть к столь непозволительным средствам; он уверял, что вполне сознает тяжесть своей вины и всю меру причиненного ей ущерба и готов возместить утрату, предложив ей свою руку.
Дама, которой только того и надо было для полного успеха ее замысла, отвечала, что согласна принять его предложение, раз лучшего выхода у нее нет. Однако сказала при этом, что дала обет целомудрия, срок коего истекает через два месяца; если ему угодно повременить со свадьбой, она будет весьма довольна; если же он настаивает на немедленном бракосочетании, то она согласна и на это при условии, что воля ее будет уважена.
Кабальеро на все соглашался и чувствовал себя счастливейшим человеком на свете; позаботившись обо всем необходимом, они в глубокой тайне подписали брачный контракт. Несколько дней новобрачные провели вместе: он в предвкушении грядущих утех, она — в предвкушении мести. Однажды вечером, после ужина, когда молодой муж ушел почивать, сеньора вошла в спальню и, сев подле него, стала дожидаться, когда он уснет; вскоре его сморил крепкий первый сон, который тут же стал последним, ибо, вынув из рукава остро отточенный нож, она заколола мужа и оставила мертвого в постели. Рано утром она вышла из покоев и предупредила прислугу, что супруг ее дурно спал ночь и не надо будить его, пока он сам не позвонит или пока она не вернется после мессы; затем заперла дверь и поспешила укрыться в монастыре; над ней тотчас же совершили обряд пострижения и приняли в число инокинь. Так кровью обидчика она смыла с себя позорное пятно, доказав свою невиновность и явив пример устрашающей жестокости.
Сюда пришлось бы весьма кстати изречение Фуктильоса, дурачка-юродивого из Алькала-де-Энарес, с которым мне привелось там познакомиться. Его укусила за ногу собака; и хотя следы клыков быстро затянулись, в душе его осталась незаживающая рана. Он затаил злобу на эту собаку. Заметив однажды, что она дремлет на солнышке, растянувшись у порога, юродивый побежал к строившейся неподалеку церкви святой Марии, выбрал самый большой камень, какой только мог поднять, направился с ним к мирно спавшей собаке и уронил этот камень ей на голову. Несчастный пес с воем подскочил и перевернулся в воздухе, испуская дух, а Фуктильос, глядя на него, приговаривал: «То-то, брат! Нажил себе врага, так забудь про сон!»
Я уже говорил выше: что скверно, то скверно, а месть — одно из сквернейших дел на свете. Мстительное сердце не знает сострадания, а кому чуждо милосердие, пусть не ждет его и от бога. Каждому достается по той мере, какой отмерял он другим. На весах высшего правосудия он потянет столько, сколько весил ближний в его глазах. Это все верно. Однако ошибется тот, кто, зная людскую скверну, вверится человеку, которого прежде чем-нибудь обидел. Никогда примирившийся друг не бывает другом искренним.
Нужно носить в душе бога, чтобы простить из одной любви к нему. Не много столь дивных чудес известно людям, а я знавал во Флоренции живых свидетелей такого случая; правдивость их слов подтверждает святыня, хранящаяся за чертой города в крепостной часовне святого Миниата. История эта коротка, но заслуживает внимания, а потому я вам ее расскажу.
Некий флорентийский дворянин по имени Джованни Гуальберто, сын весьма знатного кабальеро, возвращаясь в город со своим отрядом, верхами и при оружии, повстречал на дороге своего заклятого врага, человека, убившего его родного брата. Тот, видя, что окружен и погиб, упал на колени и, сложив руки крестом, умолял пощадить его ради господа нашего, распятого Иисуса Христа. При сих словах душа Джованни Гуальберто преисполнилась такого благоговения, что, растроганный и сокрушенный, он простил убийцу. Потом велел ему вернуться во Флоренцию, привел в церковь святого Миниата и, поставив его перед распятием, обратился к господу с мольбой так же милосердно отпустить ему прегрешения, как и он ныне прощает врагу своему.
И тогда на глазах у всей свиты и других молящихся Христос, склонив голову, ласково кивнул. Трепет объял Джованни Гуальберто при виде столь дивной доброты и великой милости; он тот же час принял схиму и окончил жизнь в святости. А Христос доныне стоит в сей церкви со склоненной головой, и это распятие чтится там как драгоценнейшая реликвия.
Но когда иные, мирские чувства побуждают нас простить врагу, то в глубине сердца остается как бы раскаленный уголек, который жжет душу и требует отмщения. Если даже на поверхности ничего не заметно и кажется, что огонь ненависти давно погас, храни нас бог ввериться сему тихому омуту: уголья продолжают тлеть и лишь сверху присыпаны пеплом обманчивого забвения; стоит дунуть ветру — и разлетится пепел, и вновь заполыхает огнем жар неотомщенной обиды.
Я по себе знаю, как яростно терзала и погоняла меня жажда мщения, подобная шпорам, раздирающим бока лошади. Взбесившийся зверь — вот что такое человек, обуянный безумством мести. Меня неотвязно преследовало воспоминание о том, как любезные родственники перетряхнули и пересчитали все мои кости; стоило мне об этом подумать, и они снова начинали греметь у меня в ушах, точно бубенцы. А с каким удовольствием рассказывал дядюшка об этой расправе! Как дьявольски злобно задумал ее и осуществил! И как жалел, что не изуродовал меня вконец!
Беспрестанно думая об этом, я говорил себе: «Ах, сукины дети, канальи, так вот какое угощенье вы мне поднесли, когда я постучался в вашу дверь?»
Гнев душил меня; я горел желанием проучить всех, кто участвовал в заговоре, а больше всех ненавидел старого негодяя с его мерзкими поучениями, ибо он был главным зачинщиком и исполнителем подлой каверзы. Между тем время шло и круг моих знакомств все расширялся: я узнавал новых люден, а они меня. Все с жаром хлопотали о моей женитьбе, желая, чтобы я навсегда остался в Генуе. Я ходил в гости и сам принимал гостей. Друзья мои часто посещали меня в трактире, а я навещал их. Меня встречали с распростертыми объятиями, я стал своим человеком всюду, где шла игра, да и у меня в трактире тоже играли; я то выигрывал, то проигрывал; но вот однажды ко мне вдруг пошла хорошая карта, и я унес домой более семи тысяч реалов, так раздражив этим своих партнеров, что они предложили продолжать игру на следующий вечер.
Это ничуть меня не смутило, ибо я, как говорится, отходил уже девятый месяц и был на сносях: капитан Фавелло сказал, что галеры готовы к отплытию и вскоре направятся к испанским берегам. Якоря мои были подняты. Куда бы ни держали путь галеры, я все равно бы уехал на них; но никому об этом не говорил, решив выжидать до последней минуты.
Я согласился продолжать игру с твердым намерением подольше продержать партнеров на поводке, а потом, дождавшись удобного момента, сокрушить их одним ударом. В следующий вечер я проиграл; впрочем, не больше того, что наметил, ибо теперь я пустил в ход все свои познания, дабы управлять ходом событий. Я был все время начеку и по-прежнему уделял часть выигрыша моему другу, ибо он был тем человеком, которому предстояло стать первым козырем в главнейшей моей ставке.
Через немного дней, заметив, что Фавелло грустит и о чем-то задумывается, я спросил его, что с ним такое. Он отвечал, что его печалит близкая разлука со мной, ибо галеры отплывают, самое большее, через десять дней; приказ уже получен.
