Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Плывут седые облака
в лазури высоты.
Глядит ребенок, погружен
в мечты.
И, изменяясь на лету
уходят облака в мечту,
они плывут, как сны точь-в-точь,
прочь, прочь,
прочь.

Плывут седые паруса,
торжественны, чисты.
Глядит ребенок, погружен
в мечты.
И, уменьшаясь на лету,
плывут кораблики в мечту,
не в силах ветра превозмочь,
прочь, прочь,
прочь.

Плывут миражи вдалеке,
плывут из темноты.
Глядит ребенок, погружен
в мечты.
И нагоняет на лету
мечта — мечту, мечта — мечту,
чтоб кануть в Лету, кануть в ночь,
прочь, прочь,
прочь.

Прохладно; первая звезда
в просторах замерцала;
и в девственный глядится пруд
небесное зерцало.

В объятьях ночи и луны,
сияние струящей,
прекрасный лебедь на воде
лежит, как будто спящий.

Он гладь невинную крылом
восторженно тревожит,
и пьет, и грезит, как поэт,
и прочь уплыть не может.

Ему ответит на любовь
печаль воды озерной,
и образ отразит его —
хрустальный, иллюзорный.

И лебедь в озеро влюблен,
безмолвствуя во благе, —
но не бесчестит никогда
его невинной влаги.

(Дитя, вот так и я творю,
когда закат увянет,
когда невинный голос твой
в мое сознанье канет.)

Вершину как престол избрав,
торжественная птица
взирала в небо, чтоб затем
в просторы устремиться.

Но ядовитая змея
всползла на каменные кручи,
и, лишь собрался царь высот
уйти в полет могучий,

змея вокруг его груди
предательски и злобно,
блеснув на солнце, обвилась,
стальной петле подобно.

Летит орел, а с ним — змея,
что меж камней лежала,
и в грудь орлу сочится яд
отравленного жала.

О честолюбец, возлети
в простор, в пучину света —
и не ропщи, что смерть близка:
таков удел поэта!

Был зимний вечер. Темнота окутала алтарь.
Ко входу в церковь брел монах, держа в руке фонарь.

Как пилигрим, свершивший путь, усталый, изможденный,
остановился и застыл у каменной колонны.

И долго около дверей ключами он бренчал,
но сам, казалось, ничего кругом не различал,

как призрак. Наконец вошел, ступая еле-еле,
трикраты грудь перекрестил, смочил персты в купели,

фонарь немного приподнял, и видит в тот же миг:
стоит вблизи от алтаря еще один старик, —

как Голод, худ, как Смерть, согбен, но — все же был высок он,
в седой копне его волос светился каждый локон;

исполнен вдохновенных дум, сиял во мраке он,
как алебастровый сосуд, в котором огнь зажжен.

Сурово инок вопросил, едва его заметил:
«Что ищешь?» — «Мира!» — в тишине чужак ему ответил,

вздохнул и в нишу отступил, к колонне, — там темно.
Монах, взглянув на чужака, молиться начал, но,

постигнув истину, шагнул назад, к церковной двери:
пришлец, искавший мира здесь, был Данте Алигьери.

Я ничего не должен знать о женщинах на юге,
что полны гибельной тоски, когда, томясь в недуге,

несут безлистым деревам в безвыходной мольбе
плач о возлюбленных своих, о листьях, о себе.

Ты ль это, — слышу каждый час в груди твой хрип свистящий, —
ты ль это, червь, грызущий плоть, — смертельный рок, висящий

над светлой юностью моей? — Я все отдам навек,
но не тебя, моя душа, орешины побег!

Тяжелый, низкий небосвод вдруг посветлел сегодня, —
о радость, о тепло, о свет, о благодать Господня, —

моя страна… моя любовь… жизнь, юность, счастье… Брат,
не рассуждать… Бери клинок, погибни, как солдат!

Взирает юноша с мольбою страстной
На божество, на лучезарный лик,
И тяжких слез течет живой родник,
Но изваянье к горю безучастно.

Вот обессилел он, и вот — напрасно —
Он рвется в смертный бой, но через миг
Он побежден, и вот уже поник, —
А камень смотрит хладно и ужасно.

Медуза, ты, лишенная души, —
Верней, душа твоя прониклась ядом
В бесслезной, нескончаемой тиши, —

Пускай никто со мной не станет рядом,
Но я склоню колени — поспеши
Проникнуть в душу мне последним взглядом.

Куртина в ясных сумерках бледна;
Цветы еще белей, чем днем, — и вот
Прошелестел за створками окна
Последней птицы трепетный полет.

Окрашен воздух в нежные тона,
Жемчужной тенью залит небосвод;
На мир легко ложится тишина,
Венчая суеты дневной уход.

Ни облаков, ни ветра нет давно,
Ни дуновенья слух не различит,
И все прозрачней мрак ночных теней, —

Зачем же сердце так истомлено,
Зачем оно слабеет, — но стучит
Все громче, все тревожней, все сильней?

Я — царь во царстве духа своего.
В душе моей мне уготован трон,
Я властен, я диктую свой закон
И собственное правлю торжество.

Мне служат ворожба и колдовство,
Я избран, возведен, провозглашен
И коронован лучшей из корон
Я — царь во царстве духа своего.

Но все ж тоска порою такова,
Что от постылой славы я бегу:
И царство, и величие отдам

За миг один — и смерть приять смогу:
Восторженно прильну к твоим устам
И позабуду звуки и слова.

Далекий город на отлогих склонах,
ни шороха в легчайшем ветерке.
Прислушался — услышал смех влюбленных,
гуляющих вдвоем, рука в руке.

Неспешным взором тщательно ощупал
незыблемые профили оград,
отягощенный облицовкой купол,
старинный водоем, осенний сад.

И на руинах каменных ступеней
болезненно осознаю сейчас,
что мертвые предметы совершенней
и, как ни горько, долговечней нас.

В нас мертвые живут, мы кровью нашей
питаем их, — в деяньях и страданьях
по равной доле им и нам дано.

Мы вместе с ними пьем из общей чаши,
дыханье их живет у нас в гортанях,
они и мы — вовеки суть одно.

Да, мы равны — но мертвые незрячи;
одним лишь нам сверкает свет Вселенной,
одним лишь нам дороги звезд видны.

Вовеки — так, и никогда — иначе,
и оттого для них вдвойне бесценна
мечтательная тяжесть тишины.

Была темна дорога, словно ров.
Он знал, что в зарослях таятся змеи.
Бледнел закат полоской вдалеке.

И он ступил, спокоен и суров,
на узкий путь — и разве что сильнее
свой виноградный посох сжал в руке.

И мнилось, что огромную змею
он убивает в тусклом звездном свете,
на небе встав над нею в полный рост.

И так, у эмпирея на краю,
его обвили золотые плети
мерцающего лабиринта звезд.