Бенвенуто Челлини - Жизнь Бенвенуто Челлини, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции
Так, с оружием, мы пошли навестить Якопо дель Сансовино, ваятеля, который посылал за Триболо; и мне он учинил великие ласки, и захотел дать нам обедать, и мы у него остались. Разговаривая с Триболо, он ему сказал, что сейчас он не хочет им услужаться и чтобы он зашел другой раз. На эти слова я рассмеялся и шутливо сказал Сансовино: “Слишком уж далек ваш дом от его дома, чтобы ему заходить другой раз”. Бедный Триболо, опешив, сказал: “Да у меня с собой письмо, которое вы мне написали, чтобы я приехал”. На это Сансовино сказал, что такие люди, как он, почтенные и даровитые, могут делать такие вещи, и даже большее. Триболо пожал плечами и сказал: “Терпение”, несколько раз. Тут, невзирая на обильный обед, который мне задал Сансовино, я стал на сторону моего товарища Триболо, который был прав. А так как за этой трапезой Сансовино не переставал трещать о своих великих деяниях, говоря дурное про Микеланьоло и про всех, кто занимался этим искусством, только самого себя расхваливая удивительно; то это мне до того надоело, что я ни одного куска не съел, который бы мне понравился, и только сказал такие два слова: “О мессер Якопо, почтенные люди поступают, как почтенные люди, а люди даровитые, которые создают прекрасные и добрые произведения, познаются много лучше, когда их хвалят другие, чем когда они хвалят так уверенно самих себя”. При этих словах и он, и мы встали из-за стола, ворча. В этот самый день, бродя по Венеции около Риальто, я встретил Пьеро Бенинтенди, каковой был с несколькими; и, заметив, что они ищут мне досадить, я зашел в лавку к аптекарю, так что я дал пройти этой грозе. Впоследствии я слышал, что этот юноша Магалотти, с которым я обошелся учтиво, много их упрекал, и так это прошло.
LXXIX
Несколько дней спустя, мы поехали обратно во Флоренцию; и когда мы остановились в некоем местечке, каковое по сю сторону Кьоджи, по левую руку, если ехать в сторону Феррары, то хозяин пожелал, чтобы ему было уплачено по его способу, раньше чем мы пойдем спать; и когда мы ему сказали, что в других местах принято платить утром, он нам сказал: “Я хочу, чтобы мне было уплачено с вечера, и по моему способу”. Я сказал на эти слова, что люди, которые желают поступать по своему способу, надо, чтобы они создали себе и мир по своему способу, потому что в этом мире так не принято. Хозяин отвечал, чтобы я ему не морочил мозги, потому что он желает поступить по этому способу. Триболо дрожал от страха и щипал меня, чтобы я молчал, дабы они не сделали нам хуже; так мы ему заплатили по их способу; затем пошли спать. Что у нас было хорошо, так это превосходнейшие постели, совершенно новенькие и действительно чистые. Несмотря на это, я так и не уснул, обдумывая всю эту ночь, что бы мне такое сделать, чтобы отомстить. То мне приходила мысль поджечь ему дом; то зарезать ему четырех добрых коней, которые у него стояли в конюшне; все это я видел, что мне легко сделать, но зато я не видел, чтобы легко было спасти себя и моего товарища. Решив, как последнее средство, поместить пожитки и товарищей в лодку, я так и сделал; и когда лошадей впрягли в бечеву, которые тянули лодку, я сказал, чтобы с лодкой не трогались, пока я не вернусь, потому что я забыл пару туфель в том месте, где я спал. И вот, вернувшись в гостиницу, я спросил хозяина; каковой мне ответил, что ему до нас дела нет и чтобы мы шли к б…м. Был там один его парнишка, конюшенный мальчик, весь заспанный, каковой мне сказал: “Хозяин не тронется ради самого папы, потому что он спит с одной лентяйкой, которой он весьма жаждал”. И попросил у меня отвальное; тогда я ему дал несколько этих мелких венецианских монеток и сказал ему, чтобы он задержал немного того, который тянет бечеву, пока я не отыщу своих туфель и не вернусь туда. Поднявшись наверх, я взял ножик, который был, как бритва; и четыре постели, которые там были, я все их ему искрошил этим ножом; так что я убедился, что нанес убытку на пятьдесят с лишним скудо. И, вернувшись в лодку с несколькими обрезками этих одеял в кармане, я живо сказал бечевщику, чтобы он поскорее трогался. Когда мы немного отъехали от гостиницы, мой кум Триболо сказал, что он забыл некои ремни, которыми перевязывал свой чемоданчик, и что он хочет вернуться за ними во что бы то ни стало. На что я сказал, чтобы он не беспокоился из-за пары маленьких ремешков, потому что я ему наделаю больших223, сколько ему угодно. Он мне сказал, что я вечно балаганю, но что он хочет вернуться за своими ремнями во что бы то ни стало, и понуждал бечевщика, чтобы тот остановился; а я говорил, чтобы он ехал вперед, и в то же время рассказал ему о великом убытке, который я причинил хозяину; и когда я ему показал образчики кое-каких кусочков одеял и прочего, на него напал такой трепет, что он не переставал говорить бечевщику: “Тяни, тяни скорее!” И не считал себя избавленным от этой опасности до тех пор, пока мы не вернулись к воротам Флоренции. Подъехав к каковым, Триболо сказал: “Перевяжем шпаги, ради бога, и бросьте ваши шутки; потому что мне все время казалось, что у меня кишки на блюде”. На что я сказал: “Кум мой Триболо, вам нечего перевязывать шпагу, потому что вы ее и не развязывали”; и это я сказал только так, потому что ни разу не видел, чтобы он выказал себя мужчиной за это путешествие. Тут, посмотрев на свою шпагу, он сказал: “Ей-богу, вы сказали правду, потому что она все так и перевязана, как я ее устроил перед тем, как выйти из дому”. Этому моему куму казалось, что я был ему плохим товарищем, потому что я оскорблялся и защищался против тех, кто хотел нам досадить; а мне казалось, что он сам был мне гораздо хуже товарищем, не стараясь помочь мне в такой нужде. Об этом пусть судит, кто в стороне, без пристрастия.
LXXX
Чуть только я спешился, я сразу же отправился к герцогу Лессандро и премного его благодарил за подаренные пятьдесят скудо, говоря его светлости, что я всячески готов на все, чем могу служить его светлости. Каковой сразу же мне поручил, чтобы я сделал чеканы для его монет; и первая, которую я сделал, была монета в сорок сольдо, с головой его светлости с одной стороны, а с другой — святой Косьма и святой Дамиан. Это были монеты серебряные, и понравились они так, что герцог решался говорить, что это самые красивые монеты во всем христианском мире. Так говорила вся Флоренция и всякий, кто их видел. Поэтому я попросил его светлость, чтобы он назначил мне жалованье и чтобы он велел отвести мне комнаты на монетном дворе; каковой сказал мне, чтобы я продолжал ему служить и что он даст мне гораздо больше того, о чем я его прошу; а пока он мне сказал, что отдал распоряжение начальнику монетного двора, каковым был некий Карло Аччайуоли, и чтобы к нему я и ходил за всеми деньгами, какие мне нужно; и это оказалось верно; но я так умеренно брал деньги, что мне всегда еще причиталось что-нибудь, по моему счету. Снова сделал я чеканы для джулио, каковой был святой Иоанн в профиль, сидящий с книгой в руке, и мне казалось, что я никогда еще не создавал ничего столь прекрасного; а с другой стороны был герб сказанного герцога Лессандро. После этого я сделал чекан для полуджулио, на котором я там сделал голову святого Иоанчика с лица. Это была первая монета с головой с лица на такой тонкости серебра, которая когда-либо делалась; и эта такая трудность незаметна, иначе как глазам тех, кто изощрен в этом художестве. После этого я сделал чеканы для золотых скудо; на каковых был крест с одной стороны с некоими маленькими херувимами, а с другой стороны был герб его светлости. Когда я сделал эти четыре рода монет, я попросил его светлость, чтобы он определил мне жалованье и отвел мне вышесказанные комнаты, если ему угодна моя служба; на каковые слова его светлость милостиво мне сказал, что он весьма доволен и что он отдаст эти распоряжения. Пока я с ним говорил, его светлость был у себя в скарбнице и рассматривал чудесную пищаль, которую ему прислали из Германии, каковое прекрасное орудие, увидев, что я с большим вниманием на него гляжу, он дал мне в руки, говоря мне, что он очень хорошо знает, как я люблю такие вещи, и чтобы в зачет того, что он мне обещал, я себе взял из его скарбницы аркебузу по своему вкусу, но только не эту: потому что он хорошо знает, что там много еще более красивых и столь же хороших. На каковые слова я принял и поблагодарил; и, видя, что я ищу глазами, он велел своему скарбничему, каковым был некий Претино да Лукка, чтобы тот дал мне взять все, что я хочу; он вышел с приветливейшими словами, а я остался и выбрал самую красивую и самую лучшую аркебузу, которую я когда-либо видел и которую я когда-либо имел, и ее я отнес к себе домой. Двумя днями позже я ему понес некои рисуночки, которые от меня требовал его светлость, чтобы сделать кое-какие золотые работы, каковые он хотел послать в подарок своей жене224, которая все еще была в Неаполе. Снова я его попросил о том же моем деле, чтобы он мне его устроил. Тогда его светлость сказал мне, что он хочет сначала, чтобы я ему сделал чеканы для красивого его портрета, как я делал для папы Климента. Я начал сказанный портрет в воске; поэтому его светлость велел, чтобы в любое время, когда я приду с него лепить, меня всегда впускали. Я, который видел, что эта моя работа затягивается, позвал некоего Пьетро Паголо из Монте Ритондо, что возле Рима, каковой еще маленьким мальчиком жил у меня в Риме; и найдя его, что он живет у некоего Бернардоначчо225, золотых дел мастера, каковой обходился с ним не очень хорошо, я поэтому взял его оттуда и отлично научил его прилаживать эти чеканы для монет; а тем временем я лепил герцога; и много раз я его заставал дремлющим после обеда с этим своим Лоренцино, который потом его убил226, и никого больше; и я очень удивлялся, что такого рода герцог так доверчив.
