Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть первая
Каноники ушли недалеко, мы быстро их догнали. Увидев нас, они удивились. Я объяснил им, как и почему нас отпустили; мой дружок не решался и рот раскрыть, чтобы не выплюнуть свои зубы, — так его отделали. Мы снова взобрались на ослов и дали волю языкам, пришпоривая их что было мочи, на радость ослам, чьи бока покамест отдыхали. Уж поверьте, нам было что порассказать о том, как повезло нам с куплей-продажей на этой ярмарке.
— Ну, а теперь, — сказал младший из каноников, — хорошо бы выбросить из головы это печальное происшествие и чем-нибудь развлечься, чтобы скоротать время. Вот закончим мы читать часы, и я расскажу вам историю, которая приключилась в Севилье.
Все поблагодарили его за любезность; молитвы каноников уже подходили к концу, и мы умолкли в нетерпеливом ожидании.
ГЛАВА VIII,
в которой Гусман де Альфараче рассказывает историю любви Осмина и Дарахи, как он ее слышал от каноника
Немного спустя каноники, кончив молитвы, захлопнули свои часословы, спрятали их в дорожные мешки, и при глубоком внимании слушателей добрый священнослужитель начал обещанную историю следующими словами.
Когда католические короли, дон Фердинанд и донья Изабелла, вели осаду Басы[88], борьба шла такая упорная, что долгое время неясно было, какая сторона одержит верх. Войско испанцев, правда, имело перевес в численности, зато мавританскому войску, также весьма значительному, помогало выгодное местоположение крепости.
Королева донья Изабелла, обосновавшись в Хаэне[89], следила за доставкой в армию снаряжения и припасов, а король дон Фердинанд ведал делами ратными. Армия у него была разделена на два лагеря — в одном размещалась артиллерия, препорученная маркизу де Кадис и маркизу де Агилар, а также Луису Фернандесу Портокарреро, правителю Пальмы[90], и командорам орденов Алькантары и Калатравы[91], не считая прочих офицеров и солдат. В другом лагере находилась ставка короля, а также большая часть конницы и пехоты; осажденный же город был расположен между этими двумя лагерями.
Если бы испанцы могли проходить напрямик, через город, то от одного лагеря до другого было бы пути не более полулиги; но так как приходилось делать крюк по горам еще на пол-лиги, расстояние между лагерями составляло целую лигу. Дабы облегчить передвижение и, коли понадобится, иметь возможность быстрее прийти своим на помощь, решили соорудить цепь подземных ходов и бастионов; король самолично наблюдал за работами. Мавры всеми силами старались помешать строительству, но христиане мужественно отбивались, так что дня не проходило без стычек, причем с обеих сторон бывало множество убитых и раненых. Сооружениям этим придавалась большая важность, и, дабы работы не прекращались ни на час, строителей день и ночь охранял большой отряд солдат.
Однажды, когда охранную службу несли дон Родриго и губернатор Касорлы[92] дон Уртадо де Мендоса, а также дон Санчо де Кастилья, король, имея некий замысел, приказал им не покидать поста, пока их не сменят граф де Кабра, граф Уренья и маркиз де Асторга. Как я уже говорил, мавры не щадя сил старались помешать работам; и вот тысячи три пеших воинов и четыреста всадников, спустившись с гор, напали на отряд дона Родриго де Мендоса. Губернатор и дон Санчо вступили с ними в борьбу, и когда завязалась схватка, из города на подмогу маврам вышло множество их соплеменников. Видя это, король дон Фердинанд, который находился здесь же, приказал графу де Тендилья атаковать мавров с другой стороны. Началось кровопролитное сражение. Графа стали теснить и даже ранили; тогда король отдал приказ магистру ордена Сант-Яго напасть на врага с одного фланга, а маркизу де Кадис, герцогу де Нахера, командорам Калатравы, и дону Франсиско де Бобадилья[93] атаковать мавров со стороны лагеря, где стояла артиллерия.
Тогда мавры выставили против испанцев еще третий отряд. Они, как и христиане, дрались с беспримерной отвагой, и вскоре король оказался в самой гуще схватки. Когда в лагере это заметили, то все, поспешно вооружившись, бросились к нему на выручку. Вместе с подошедшими испанцев стало так много, что мавры не устояли и обратились в бегство; христиане же погнались за ними и, нанося им великий урон, преследовали до самых предместий города. Большому отряду испанцев удалось прорваться внутрь и захватить богатую добычу, а также взять в плен несколько человек, в числе коих была юная мавританка Дараха, единственная дочь алькайда Басы.
Эта девушки отличалась красотой необычайной и столь совершенной, что другой такой в целом мире не сыскать. Было ей тогда неполных семнадцать лет. И еще больше, нежели знатное происхождение, украшали Дараху ее благоразумие, скромность и приветливость. По-кастильски она говорила так хорошо, что всякий принял бы ее за исконную христианку, да еще из самых что ни на есть ученых. Король отнесся к пленнице весьма благосклонно, почитая ее ценной заложницей. Он тотчас отослал ее королеве, своей супруге, которая радушно приняла Дараху и полюбила ее за высокие достоинства, а также за то, что эта знатная девица была отпрыском королей и дочерью столь славного кабальеро. В надежде, что Дараха поможет испанцам добиться сдачи города без лишнего кровопролития и сражений, королева окружила ее величайшей заботой, осыпая милостями наравне с самыми приближенными своими дамами. С Дарахой обращались не как с пленницей, а скорее как с родной дочерью, ибо королева полагала, что у девицы, наделенной такими достоинствами и столь прекрасным телом, душа должна быть не менее прекрасной.
По этой причине королева не отпускала Дараху от себя ни на шаг, находя к тому же большое удовольствие в беседах с нею, ибо юная мавританка так подробно и разумно рассказывала государыне о своем крае, словно мужчина зрелых лет, много повидавший на своем веку. А когда Баса сдалась на договор и католическая чета съехалась в завоеванном городе, королева, всей душой полюбив Дараху, не пожелала расстаться с ней и пообещала ее отцу, алькайду, всякие милости, только бы он не забирал свою дочь. Тяжко было отцу разлучаться с дочерью, но он утешался мыслью, что король и королева полюбили Дараху и что любовь сия принесет ему почести и богатство, а потому не возразил ни слова.
Держа Дараху постоянно при своей особе, королева привезла ее в Севилью и там, надеясь обратить в христианскую веру, решила исподволь подготовить к этому девушку ласковыми уговорами, без насилия. «Ты знаешь, Дараха, — сказала однажды королева, — как я хочу, чтобы ты была довольна и счастлива. А за это я прошу тебя сделать кое-что мне в угоду: смени свое платье на то, которое я тебе подарю из моих нарядов, — хочу полюбоваться, как засияет твоя красота в убранстве христианки».
«Охотно исполню приказание вашего величества, — ответила Дараха. — И если есть во мне что-либо достойное внимания, надеюсь, что оно лишь выиграет от моего послушания и, несомненно, станет лучше, украшенное вашими нарядами, которые скроют мои недостатки».
«В тебе все прелестно, — молвила королева, — а за любезное твое согласие благодарствуй».
Переодевшись в кастильский наряд, Дараха прожила во дворце еще несколько дней, пока королевская чета не выехала оттуда, дабы начать осаду Гранады. Дараху королева почла за лучшее оставить в Севилье, полагая, что тяготы военной жизни будут для девицы непосильны, а здесь ее сумеют склонить к христианской вере. Королева поселила Дараху у дона Луиса де Падилья, своего ближайшего советчика и весьма знатного кабальеро, чья дочь, донья Эльвира де Гусман, стала подругой Дарахи, причем отцу и дочери наказано было заботиться о юной мавританке. И хотя Дараху окружили здесь любовью, ей было весьма тяжко жить вдали от родины, а еще более томилось ее сердце из-за другой тайной причины, которую девица никому не открыла; напротив, с ясным лицом и веселой улыбкой она сказала, что ежели так угодно ее величеству, то и она, Дараха, почтет это за удовольствие и великую милость.
А надобно вам знать, что родители Дарахи обручили ее с неким благородным мавром из Гранады по имени Осмин. По всем статьям был он почти ровня Дарахе: молод, богат, учтив, умен, а главное, отважен и решителен, и к каждому из сих достоинств можно было с полным правом прибавить «весьма». Испанским языком он владел так свободно, будто родился и вырос в самом сердце Кастильи. Сколь похвальны такие знания для доблестных юношей, составляющих гордость своих родителей, кои сумели обучить их разным языкам и благородным наукам! Нареченную свою Осмин любил нежной любовью. Он так почитал ее, что, если бы ему дозволили, водрузил бы на всех алтарях статуи Дарахи. Ею одной были заняты его помыслы, лишь по ней он томился и вздыхал. И благодарная невеста платила ему тем же.
В любви своей, как и во всем прочем, они были равны, но всего более изумляла целомудренная невинность их чувств. В своих письмах они обращались друг к другу с самыми нежными словами и обменивались трогательными подарками. Часто встречаясь и навещая друг друга, они ни словом еще не обмолвились о своей любви. Но глаза их были красноречивей уст и не упускали случая наговориться вволю. Осмин и Дараха любили друг друга с младенчества, уже много лет («много» сказал я так, для красного словца, ведь лет было обоим немного), и никто не чинил препятствий их чувству, Любовь этих детей и искренняя дружба их родителей связали обе семьи столь тесными узами, что все мечтали превратить эти узы в родственные и отпраздновать свадьбу. Однако задумано было сне в недобрый час и под несчастливой звездой: едва окончился срок помолвки, как испанцы осадили Басу.
