Клод Кребийон-сын - Заблуждения сердца и ума
Несмотря на ее молчание, я сразу заметил, что она недовольна и расстроена, но не находил нужных слов. Мысли о Гортензии и разговор с матушкой занимали меня целиком и не оставляли места для жалости, хотя я видел, какие страдания причиняю госпоже де Люрсе. Однако, не находя смысла в этом затянувшемся пребывании вдвоем, я решился и заговорил.
– Сударыня, – спросил я, – ведь мы, кажется, собирались вместе ехать к госпоже де Тевиль?
– Да, сударь – сухо ответила она, – я вас ждала; и даже беспокоилась, не позабыли ли вы, что я должна вас туда отвезти?
– О нет, – возразил я, – я не страдаю такой нелепой рассеянностью.
– И все-таки, – сказала она, – боюсь, у вас теперь есть повод быть рассеянным, и вы способны забыть все, кроме госпожи де Сенанж.
Меня упрекали в том, что я не способен забыть о госпоже де Сенанж, а между тем мысли мои были так далеки от нее, что только в эту минуту я вспомнил о своем обещании доставить ей куплеты. Ревность госпожи де Люрсе была мне весьма удобна. Маркиза не должна была обнаружить, кто истинный предмет моей любви, и я с радостью увидел, что она на ложном пути. Обрадовавшись ее заблуждению, я невольно улыбнулся, а ей стало досадно, что я так спокойно выслушал ее упрек.
– Нечего сказать, вы сделали прекрасный выбор, – продолжала она, видя, что я не отвечаю, – лучшего дебюта нельзя и пожелать; все это весьма достойно и делает вам честь.
– Не понимаю, сударыня, – сказал я холодно, – о чем вы говорите.
– Не понимаете! – насмешливо воскликнула она. – Странно! Хотя вы не блещете догадливостью, я не сомневаюсь, что вы отлично все поняли; впрочем, если вы решили быть скрытным сегодня, надо было лучше подготовиться вчера и не открывать всему свету своих сердечных тайн. Да и вообще госпожа де Сенанж вовсе не требует такой уж глубокой тайны, ее тщеславие жаждет всенародного триумфа, и вы окажете ей плохую услугу, если пожелаете хранить ваше увлечение в секрете.
– Вы меня подружили с госпожой де Сенанж более, чем мне бы этого хотелось, сударыня, – сказал я; – я совсем не думаю, что она почтила меня особым вниманием.
– Не думаете! – воскликнула она. – Я очень ценю вашу скромность; но вчера я не заметила в вашем поведении ничего подобного; и по тому, как вы отвечали на ее любезности, видно было, что вы вполне проникли в ее намерения и готовы пойти им навстречу.
– Я, право, не знаю, – ответил я, – каковы ее намерения; отвечая на ее любезные слова, я совсем не предполагал, что навлеку на себя ваши упреки.
– Что до этого, – с живостью ответила она, – то я никак не могу делать вам упреки; только любовь дает на это право; но дружба обязана предостеречь, и если вы видите с моей стороны нечто большее, чем простую дружбу, то вы заблуждаетесь. Кроме того, позвольте вам заметить, что учтивость вовсе не требует кокетничать и строить глазки.
– Право, сударыня, – воскликнул я, – я не знаю, что значит строить глазки; наверно, вы это знаете; госпожа де Сенанж расположена ко мне, но я не заметил с ее стороны желания понравиться, которое вы ей приписываете. Если оно в самом деле существует, то это ее тайна, мне об этом ничего не известно. Я отвечал, когда она ко мне обращалась, но разговор наш касался общих тем, и только самый беззастенчивый фат мог бы усмотреть в них какой-то скрытый смысл. Вы сами знаете, что мы секретных разговоров не вели.
– Даже и без секретных разговоров, – перебила она меня, – можно о многом договориться; условились же вы о свидании.
– Я просто обещал отнести ей куплеты, которые она хотела прочесть, – возразил я. – Не понимаю, в каком смысле это можно назвать свиданием.
– Если это еще не свидание, – перебила она, – то наверняка превратится в него. Разве не проще было прислать к вам человека за этими куплетами? И зачем вообще было говорить, что они у вас есть?
– Я сделал для нее то же, что сделал бы для всякой другой, – сказал я. – Господин де Версак помимо моего желания навязал мне эту обязанность. Если бы не он, я сегодня был бы избавлен от визита к госпоже де Сенанж, и вам не за что было бы меня бранить.
– Бранить? – повторила она, пожав плечами. – Это слово, по-моему, совсем не к месту. О нет, сударь, я и не думаю бранить вас. Я уже сказала вам, повторяю еще раз и, можете поверить: я говорю без всякой запальчивости. Какое мне дело, влюбились вы или не влюбились в госпожу де Сенанж? Вы вольны позорить себя, сколько вздумается.
– Позорить себя? – воскликнул я. – Что вы под этим подразумеваете?
– Ваши интимности с госпожой де Сенанж, ничего больше, – ответила она. – Люди всегда разделяют бесчестие тех, с кем связывают себя; дурной выбор говорит о дурном вкусе; остановить свое внимание на госпоже де Сенанж – значит признать публична, что вы недостойны ничего лучшего, и непоправимо уронить себя в глазах общества. Да, сударь, поймите, увлечение проходит, а грязный след недостойной связи остается навеки. А теперь мы можем ехать, если вам угодно, – закончила она, поднявшись с места, – я все сказала.
Я предложил ей руку. Она шла, не глядя на меня, но я видел, что лицо ее выражает жестокую досаду. В самом деле, что могло быть для нее обиднее, чем этот разговор? Мог ли я отвергать ее упреки более холодным и оскорбительным образом? Так ли оправдываются влюбленные? Она была достаточно умна, слишком опытна и, главное, слишком пылко любила, чтобы не почувствовать всю жестокость моего поведения. Никогда еще она не выказывала мне столько нежности и никогда еще я не отвечал ей таким обидным безразличием. Ведь она укоряла меня за равнодушие, мы были одни, и я посмел не упасть к ее ногам! Я не воспользовался случаем, который обещал мне полное счастье! Я позволил ей уйти! Нет, так мог поступить лишь тот, кто не понимает истинную цену размолвки между влюбленными.
Не знаю, пронеслись ли в ее голове все эти мысли, но она села в карету с самым хмурым видом; видно было, что размышления ее не из приятных. Я сел рядом так уверенно, будто имел все права на ее благоволение. Конечно, я видел, что она разгневана, но нисколько не старался загладить свою вину. Я целиком отдался новому замыслу: я решил при посредничестве госпожи де Люрсе помирить матушку с госпожой де Тевиль, и, ничуть не заботясь о выборе более подходящего момента, заговорил с ней об этом.
– Моя матушка знает, что госпожа де Тевиль в Париже, что я ее видел у вас и что сегодня вы везете меня к ней.
Госпожа де Люрсе не ответила мне.
– Не странно ли, сударыня, что вы, близкая приятельница их обеих, ничего не предпринимали для их сближения, тем более что госпожа де Мелькур, мне кажется, ничего не имеет против этого?
– Не думаю, – ответила она, – чтобы госпожа де Тевиль отказалась от примирения. Я и сама уже не раз об этом думала; надеюсь, мне это удастся; обе они друг друга уважают.
– Я ручаюсь, – продолжал я, – что моя матушка не питает злых чувств к госпоже де Тевиль; непонятно, что их отдалило друг от друга?
– Разница во вкусах, – ответила госпожа де Люрсе. – Мы охотнее общаемся с теми, кто нам нравится, чем с теми, кого мы уважаем. Госпожа де Тевиль очень добродетельна, но далеко не мила в обращении. Все время ощущаешь жесткую прямолинейность ее характера. Надо близко знать ее, чтобы полюбить, ибо достоинства ее натуры скрыты под наружной суровостью: она отталкивает от себя даже тех, кто хотел бы поближе сойтись с ней. Госпожа де Мелькур, напротив, любезна, добра и хотя не менее добродетельна, но более мягка с людьми; ей трудно было сносить повелительный тон своей кузины; не испытывая взаимной вражды, они перестали встречаться.
– Вероятно, так оно и есть, – сказал я, – но думаю, если бы госпожа де Тевиль не уехала так надолго в провинцию, эта неприязнь давно бы рассеялась.
– Пожалуй, их отношения даже нельзя назвать неприязнью; разъединяющее их отчуждение не достигает степени неприязни, его совсем нетрудно побороть.
– Осмелюсь ли я просить вас, сударыня, посодействовать их сближению? – сказал я. – Мне кажется, это просто необходимо сделать; ведь обе они в дружеских отношениях с вами, могут нечаянно встретиться у вас, и, может быть, им это будет неприятно.
– Если бы даже и так, – заметила она, – обе они слишком благовоспитанные и светские женщины, чтобы не сдержать проявления недобрых чувств, как бы жгучи они ни были. Я считаю, напротив, что было бы хорошо, если бы они случайно встретились у меня. Заранее готовить их торжественное примирение значило бы обречь его на неудачу; но не беспокойтесь, я хорошо знаю их обеих и думаю, что самое лучшее – просто дать им возможность возобновить отношения.
Не успела она договорить, как карета остановилась у дома госпожи де Тевиль. Мысли о предстоящей встрече с Гортензией так волновали меня, что я совсем перестал скрывать свое пренебрежение к госпоже де Люрсе. Эта непостижимая перемена привела ее в глубокое уныние. Я слышал, как она вздыхала в карете. Каждое слово давалось ей с трудом, она говорила дрожащим и сдавленным от гнева или, может быть, от огорчения голосом; она не скрывала своих чувств; я их заметил, но делал вид, будто я тут ни при чем. Ее состояние, конечно, льстило моему тщеславию; это было новое для меня зрелище, оно меня забавляло, но ничуть не трогало и даже казалось не таким уж лестным, когда я вспоминал, что когда-то те же самые чувства вызывал в ней господин де Пранзи и еще многие не известные мне господа, вереница коих представлялась мне весьма длинной. Презрение мое к ней не имело границ. Мы вместе вошли в гостиную госпожи де Тевиль. Кроме нее самой и Гортензии, там не было никого. Гортензия, несмотря на пышный наряд, казалась унылой, но меланхолия только увеличивала ее очарование. Она читала какую-то книгу и отложила ее, когда мы вошли. Госпожа де Тевиль встретила меня как нельзя более приветливо, но Гортензия была так же задумчива и сдержанна, как накануне. В сущности, ее холодность была вполне естественна: ведь она едва меня знала, и если бы я не был влюблен, то не нашел бы в ее поведении ничего, внушающего тревогу. Но сейчас для меня все было поводом для сомнений, все пугало. Я желал, чтобы она дорожила любовью, о которой по справедливости не могла даже подозревать; но мне казалось, что она не могла не заметить, какое впечатление произвела на меня; один мой смущенный вид и взгляды, которые я обращал к ней, должны были открыть ей мои истинные чувства; словом, я считал, что она поняла бы меня, если бы сама любила.
