Алан-Рене Лесаж - Похождения Жиль Бласа из Сантильяны
В этом месте наша беседа была прервана появлением старой служанки, принесшей доктору поднос с мягким хлебом, стаканом и двумя графинами, один из коих был наполнен водой, а другой — вином. Съев кусок хлеба, он выпил стаканчик, наполненный, правда, больше чем на две три водой, но все же не спасший его от упреков, которые он навлек на себя с моей стороны.
— Ого, господин доктор! — сказал я ему, — ловлю вас на месте преступления. Вы пьете вино, — вы, который всегда высказывались против этого напитка, вы, который в течение трех четвертей своей жизни пили одну воду! С каких это пор вы впали в такое противоречие с самим собой? Вы не можете оправдываться своим возрастом, ибо в одном из своих сочинений называете старость естественной чахоткой, которая сушит и сжигает нас, и в силу этого определения сожалеете о невежестве всех тех, кто называет вино молоком старцев. Что же скажете вы теперь в свое оправдание?
— Вы весьма несправедливо на меня нападаете, — ответствовал престарелый лекарь. — Если бы я пил чистое вино, вы бы имели право рассматривать меня как изменника собственному методу. Но вы видите, что вино мое сильно разбавлено.
— Новое противоречие, дорогой учитель, — возразил я. — Вспомните, как вы порицали каноника Седильо за употребление вина, хотя он и примешивал к нему много воды. Лучше добровольно признайтесь, что вы убедились в своей ошибке и что вино вовсе не гибельная жидкость, как вы утверждаете в своих писаниях, если только пить его с умеренностью.
Эти слова несколько смутили доктора. Он не мог отрицать, что в книгах своих запрещал употребление вина; но так как стыд и самолюбие мешали ему признать справедливость моего упрека, то он не знал, что ответить. Чтобы выручить его из столь великого затруднения, я переменил тему, а немного спустя откланялся, уговаривая его стойко держаться против новых врачей.
— Мужайтесь, сеньор Санградо! — говорил я ему, — не уставайте порочить кермес и без устали бичуйте ножные кровопускания. Ежели, вопреки вашему рвению и приверженности к «ортодоксальной» медицине, это отродье эмпириков сумеет разрушить науку, то у вас все же будет утешение, что вы приложили все усилия, дабы ее сохранить.
Когда мы с секретарем возвращались на постоялый двор, беседуя о комическом и своеобразном характере старого лекаря, мимо нас прошел человек лет пятидесяти пяти или шестидесяти, с потупленным взором и с большими четками в руках. Я внимательно посмотрел на него и без труда узнал в нем сеньора Мануэля Ордоньеса, доброго смотрителя богадельни, с похвалой упомянутого в первой книге моего повествования. Я подошел к нему с величайшими знаками уважения и сказал:
— Нижайший привет мой досточтимому и разумному сеньору Мануэлю Ордоньесу, лучшему хранителю имущества бедняков.
При этих словах он пристально взглянул на меня и отвечал, что черты мои ему несколько знакомы, но что он не может припомнить, где со мною виделся.
— Я посещал ваш дом в те времена, — отвечал я, — когда в услужении у вас жил один из моих друзей, Фабрисио Нуньес.
— Ага, теперь вспомнил, — подхватил смотритель с лукавой улыбкой, — помню, что оба вы были славные малые, Вы вместе совершили не одну проделку, свойственную юности. Ну, как? Что с ним теперь, с этим бедным Фабрисио? Всякий раз, как я о нем думаю, меня охватывает беспокойство относительно его делишек.
— Именно для того, чтобы осведомить вас о его делах, я и осмелился остановить вас на улице. Фабрисио находится в Мадриде, где занимается смешанным творчеством.
— Что вы называете смешанным творчеством? — спросил он. — Это какое-то двусмысленное определение.
— Я хочу сказать, — отвечал я, — что он пишет в стихах и прозе, сочиняет комедии и романы; словом, этот малый талантливый и к тому же любезно принимаемый в лучших домах.
— Но скажите мне, — заметил смотритель, — в каких отношениях он состоит со своим булочником?
— Не в таких хороших, как со знатными господами, — ответил я. — Между нами будь сказано, я думаю, что он не очень богат.
— О, я нимало в этом не сомневаюсь, — подхватил Ордоньес. — Пусть сколько душе угодно увивается перед вельможами: его любезности, льстивые слова и низкопоклонство принесут ему еще меньше дохода, чем его сочинения. Я предсказываю вам, что вы еще увидите его в богадельне.
— Это легко может случиться, — отвечал я. — Поэзия уже многих до этого довела. Мой друг Фабрисио гораздо лучше сделал бы, если бы остался при вашей милости: в настоящее время он купался бы в золоте.
— Во всяком случае, он жил бы в полном довольстве, — сказал Мануэль. — Я полюбил его и собирался, повышая из одной должности в другую, наконец, доставить ему в нашем богоугодном заведении прочное положение; а ему вдруг вздумалось удариться в литературу. Он сочинил комедию и дал ее сыграть находившимся здесь актерам; пьеса имела успех, и с той поры у автора вскружилась голова: он возомнил себя вторым Лопе де Вега и, предпочтя дым рукоплесканий тем реальным выгодам, которые обещала ему моя дружба, ушел от меня. Тщетно я доказывал ему, что он бросает кость и устремляется за тенью.181 Я не смог остановить этого безумца, одержимого манией писательства. Он не понимал своего счастья, — добавил Мануэль. — Тот юноша, которого я после него взял в услужение, может это засвидетельствовать: он хотя и не обладает таким умом, как Фабрисио, но, будучи благоразумнее его, посвятил себя исключительно тому, чтобы добросовестно исполнять свои обязанности и угождать мне. Потому-то я и возвысил его по заслугам: в настоящее время он занимает при богадельне две должности, младшей из коих более чем достаточно, чтобы прокормить честного человека, обремененного многочисленной семьей.
ГЛАВА II
Из Вальядолида мы в четыре дня добрались до Овьедо, нигде не повстречав недобрых людей, вопреки пословице, гласящей, что разбойники издали чуют деньги путников. А, между тем, они могли бы недурно поживиться, и каких-нибудь два обитателя подземелья без труда сумели бы отнять у нас все дублоны, так как я при дворе не научился храбрости, а Бертран, наш mozo de mulas182 не производил такого впечатления, что позволит скорее убить себя, чем отдаст хозяйский кошелек. Один только Сипион был до некоторой степени воякой.
Ночь уже спустилась, когда мы прибыли в город. Пристали мы на постоялом дворе в двух шагах от дома моего дяди, каноника Хиля Переса. Мне очень хотелось осведомиться, в каком положении находятся мои родители, прежде чем показаться им на глаза; а для того чтобы узнать об этом, лучше всего было обратиться к хозяину и хозяйке гостиницы — людям, которые, как мне было известно, не могли не знать всех дел своих соседей.
Действительно, гостиник, узнавший меня после внимательного разглядывания, воскликнул:
— Клянусь св. Антонием Падуанским! Да ведь это сынок добрейшего стремянного, Бласа из Сантильяны!
— И в самом деле так! — сказала хозяйка. — Он и есть. И почти совсем не изменился. Это тот самый шустрый Жиль Блас, у которого ума было больше, чем роста. Мне кажется, я еще вижу его, как он приходит сюда с бутылкой, чтобы купить вина дяде на ужин.
— Сеньора, — сказал я ей, — у вас блестящая память. Но сделайте милость, расскажите мне о моих родных. Отец и мать, наверное, находятся не в очень блестящем положении.
— Это, к сожалению, правда, — отвечала хозяйка. — В каком бы плачевном состоянии вы себе их ни представляли, вам трудно будет вообразить людей, более достойных жалости, чем они. У старичка Хиля Переса разбита параличом половина тела, и, по всей видимости, он долго не протянет; ваш батюшка, с некоторых пор поселившийся у каноника, страдает воспалением легких, или, вернее сказать, он сейчас находится между жизнью и смертью, а матушка ваша, которая тоже не слишком-то здорова, вынуждена служить сиделкой им обоим.
При этих словах, заставивших меня вновь почувствовать себя сыном, я оставил Бертрана с каретой на постоялом дворе и в сопровождении своего секретаря, не пожелавшего меня покинуть, отправился к дяде. Как только я предстал перед матушкой, внезапное волнение известило ее о моем присутствии еще раньше, чем она различила мои черты.
— Сын мой, — сказала она с грустью, после того как обняла меня, — войдите и посмотрите, как ваш отец умирает; вы прибыли как раз вовремя, чтобы присутствовать при этом мучительном зрелище.
С этими словами она ввела меня в горницу, где бедный Блас из Сантильяны приближался к последнему своему часу на кровати, явно изобличавшей нищету бедняги-стремянного. Уже обвеваемый смертною сенью, он все же еще сохранял некоторые проблески сознания.
