Фернан Пинто - Странствия
С этими словами он поднялся и пошел во дворец королевы смотреть какие-то игры в обществе некоторых вельмож своей свиты, бонзы разошлись кто куда, а святой отец с капитаном и остальными португальцами отправились в дом для христиан, где и провели эту ночь. На другой день под вечер, как бы случайно прогуливаясь по улице, король подошел к дому, где находился отец Франциск, и приказал спросить у него, не желает ли он посетить его парк, где как будто святого отца уже ожидает дичь и где, если он хорошо вооружится, ему представляется возможность подстрелить парочку коршунов из тех, которые накануне хотели выклевать ему глаза. Отец Франциск, уловив метафору, немедленно вышел на улицу, где король ожидал его с тремя или четырьмя приближенными, и, взяв за руку, торжественно провел в сопровождении португальцев, шедших в нескольких шагах позади, по всем улицам до своего дворца. Там бонзы решили вновь задать ему вопросы, касающиеся минувшего спора, и извлекли большую бумагу, исписанную ответами, но король не пожелал на нее смотреть, сказав:
— То, что было рассужено раз, вторично разбирать, как вы этого желаете, не годится, а поэтому говорите о чем-нибудь другом, так как отец магистр уже готов к отъезду, а капитан не связан с вами ни родством, ни дружбой, чтобы из-за вас пропускать сроки плавания. Пользуйтесь последними двумя днями, что святой отец остается здесь, если он согласится с вами спорить, или возвращайтесь к себе обратно в Миайжиму.
Бонзы ответили, что так они и поступят, как приказывает его величество. Но раз они здесь собрались, не разрешит ли он им поговорить с отцом магистром кое о чем, что они хотели бы узнать, мирно и без всяких споров, ибо они все считают, что так будет лучше. Король охотно дал им свое согласие и очень просил их держаться положенной учтивости. Бонзы тогда, подойдя к отцу, сначала извинились перед ним за прошлое и стали расспрашивать его о разных тонких и сложных материях, которыми король был очень завлечен. Один из таких вопросов заключался в том, как мог всеведущий бог, чей взор в равной мере охватывает и прошедшее и будущее, создавая ангелов, не предвидеть мятежа, который должен был поднять Люцифер и другие ангелы, из-за чего божественному правосудию пришлось осудить их на вечные муки, и почему его бесконечное милосердие не пресекло вначале зла, от которого проистекло впоследствии столько оскорбляющих его преступлений и бед? А если он этого не знал и, следовательно, был неповинен в этом, как может быть правдой то, что говорится о всеведении божеским?
Отец магистр некоторое время молчал, как бы задумавшись над вопросом бонз, затем разъяснил им подробно всю истину. Бонзы время от времени возражали ему, приводя столь тонкие доводы, что отец Франциск обернулся даже в сторону Дуарте да Гамы, стоявшего позади него, и сказал:
— Запомните, ваша милость, хорошенько слова их, и вы сразу поймете, что все, что они говорят, идет не от них, а от самого дьявола, который их научает, уповаю, однако, на господа бога, что он ответит им устами моими.
После того как по этому поводу проспорили довольно долго, так как бонзы никак не хотели соглашаться с доводами, которые им выставляли, король вмешался в спор и сказал, что он хочет в нем быть судьей:
— Насколько я мог понять из того, что я здесь слышал, отец магистр прав, а вот у вас не хватает веры, чтобы познать эту истину, ибо, если бы она у вас была, вы не стали бы ему противоречить. Но раз у вас веры нет, пользуйтесь хоть разумом, как люди, а не лайте весь день, как собаки, с таким тупым упорством и злобой, что слюна стекает у вас с губ, как у бешеных псов, готовых кусать кого попало.
Вельможи все были согласны с королем и разразились громким хохотом, весьма обидевшим семерых бонз, которые укоризненно воскликнули, что не понимают, как его величество соглашается иметь стольких королей у себя во дворце. Здесь вмешался отец Франциск и направил спор в прежнее русло. Бонзы продолжали задавать вопросы еще часа четыре, касаясь предметов самых возвышенных, как люди, которым все же нельзя отказать в более глубоком уме, чем у всех прочих язычников в этих краях. Из этого, как мне кажется, явствует, что наиболее плодотворным было бы приложить все силы к обращению в христианскую веру именно их, скорее, чем сингалезцев Коморина или Цейлона. Это отнюдь не значит, что я считаю усилия, потраченные на них, бесполезными, напротив того.
Тут Фукарандоно, желая, как наиболее ученый из всех этих бонз, задать святому отцу вопрос, который поставил бы его в тупик, спросил его, почему обзывает он поносными именами создателя всего сущего и святых, вплетающих свои голоса в славословия его, оскверняя господа прозвищем «лживый», несмотря на то что он, как все верят, является источником всякой истины. Для того чтобы было понятно, откуда возникло такое странное мнение, следует знать, что по-японски ложь называется «diusa», а святой отец в своих проповедях, говоря, что тот закон, который он пришел возвестить, является истинным законом божьим, употреблял слово «Deos» — бог, которое они, из-за грубости своего языка, не умели произносить так отчетливо, как мы, отчего «Deos» превращался у них в «Dius». Отсюда и пошло, что эти слуги сатаны стали говорить направо и налево, что святой отец — дьявол во плоти, оскверняющий бога прозвищем «лживый». Ответ, который дал святой отец, настолько удовлетворил всех присутствующих, что они в один голос воскликнули «Sita, sita», — что значит: «Уже, уже», — в смысле: «Мы уже поняли». А для того, чтобы было ясно, почему бонза обвинял святого отца в том, что тот обзывает постыдными кличками святых, следует знать, что он, всякий раз когда кончал служить мессу, имел обычай вместе с прихожанами читать литанию божьей матери, прося у нее помощи в распространении католической веры, и в этой литании, как и положено, постоянно повторял: «Sancte Petre, ora pro nobis, Sancte Paule ora pro nobis» [12],— и то же обращение повторял и к другим святым. В японском же слово «sancte» постыдное и срамное. Отсюда и возникло у бонзы мнение, что Франциск Ксаверий порочит святых. Последний тут же разъяснил ошибку, и король очень рад был это узнать. Он только попросил отца в дальнейшем говорить не «sancte», а «Beate Petre, Beate Paule» [13], потому что уже раньше бонзы старались использовать это во вред проповеднику. Продолжая дальше свои вопросы, бонзы, не движимые, разумеется, желанием принять истинную веру или любознательностью, а с единственной целью оклеветать божественное учение и смутить верного раба господня, спросили, почему, если всевышний, являющийся бесконечной мудростью, знал, что, творя человека, он этим самым создает существо, которое будет оскорблять его, не отказался от своего замысла, что, очевидно, было бы лучше и предотвратило бы зло, проистекшее от людей. И в этом случае святой отец привел доводы ясные и убедительные, вполне достаточные для посрамления бонз, чем, впрочем, отличались все его ответы. Но об ответах святого отца как на этот, так и на другие вопросы я здесь ничего не скажу из-за бессилия своего разума, в котором я не раз уже признавался, а также потому, что вижу, насколько не пристало мне заниматься подобными предметами. Достаточно сказать, что ответы святого отца были всегда настолько убедительными, что удовлетворяли всех присутствующих. И все же бонзы порой тратили и два и три часа на возражения, однако, вынужденные наконец согласиться с правотой святого отца в последнем вопросе, они задали ему такой: «Почему, когда Адам был соблазнен змием и бог решил спасти его потомков и послать на землю сына своего, он не поспешил это сделать, несмотря на то что в этом была большая необходимость?» К этому они добавили, что, если святой отец ответит, будто промедление было необходимо для того, чтобы показать людям всю тяжесть греха, то это еще не снимает с бога обвинения в непростительной медлительности. На что святой отец ответил, как обычно; но с вопросом этим бонзы связывали еще столько различных предметов и столь неохотно соглашались с приводимыми им доводами, что королю их упрямое отрицание всего, что говорил святой отец, так надоело, что он поднялся с места и сказал:
— Те, кто собирается спорить о религии, столь согласной с разумом, как эта, не должны так упорно уклоняться от его велений, как вы.
С этими словами он взял отца Франциска за руку и в сопровождении всех вельмож отвел его в дом, где жили христиане, чем доставил великое неудовольствие бонзам и весьма их унизил. После этого они ходили по всему городу и предсказывали во всеуслышанье, что короля сразит огонь небесный за то, что он дал себя так легко одурачить безвестному бродяге и колдуну.
Глава CCXIV
О великой буре, в которую мы попали на пути из Японии в Китай, и как мы были спасены молитвами слуги господнего Франциска Ксаверия
На следующий день утром, после того как наш святой отец и прочие португальцы распрощались с королем, причем во время этого последнего посещения его принимали с обычными почестями и радушием, мы сели на корабль и покинули город Фушеу, откуда, следуя по намеченному курсу, шли все время вдоль берега до острова Мелейтора, принадлежащего королю Минако. Оттуда с сильным муссоном мы плыли еще семь дней, после чего в связи с новолунием ветер внезапно перескочил на юг, угрожая нам ливнями и всеми признаками надвигающейся зимы. Вскоре он усилился, и нам пришлось повернуть на норд-норд-ост и отправиться в моря, по которым еще никто не плавал, не зная, куда мы идем, отдавшись всецело на произвол судьбы и погоды и гонимые столь свирепой и страшной бурей, что, верно, такой люди себе никогда не могли бы и вообразить. Так как все эти дни солнце ни разу не показывалось и штурман не мог определить, на какой широте мы находимся, он повел судно по самому гадательному счислению, без учета градусов или минут, на острова Минданау, Целебес и Папуа, отстоявшие от нас на шестьсот легуа.
