Иоганн Музеус - Народные сказки и легенды
Едва Мелексала увидела его, как радостное чувство наполнило её сердце, и дамский сенат, для которого грустное настроение госпожи так и осталось неразрешённой загадкой, единогласно решил, что, как видно, прижилось новое растение, которое до этого дня считалось погибшим, и в аллегорическом смысле они были не далеки от истины.
Сердцем Мелексала была ещё так невинна, будто только что вышла из рук матери-природы. Она не имела никакого представления о кознях лукавого Амура, которые он обычно проделывает над неопытными красавицами. Вообще, с давних времён, простым девушкам, так же как и принцессам, чтобы разговаривать на языке любви, всегда не хватало знания скрытых жестов и знаков, содержащих в себе нужные для каждого подходящего случая намёки. Вне всякого сомнения, эти знания принесли бы гораздо больше пользы, чем то, чему учат своих питомцев-принцев князья и воспитатели, считающие проявлением дурного тона, если кто-либо кашлянет, свистнет или подаст знак рукой. Поэтому так недогадливы бывают иногда юноши. Девушки же понимают любые знаки и обращают на них внимание, потому что их чувства тоньше и скрытый намёк им всегда понятен.
Мелексала была новичком в любви и знала о ней так же мало, как монастырская послушница о таинствах ордена. Она отдавалась своему чувству со всей непосредственностью, не спрашивая совета тайного Дивана трёх доверенных её сердца – Рассудка, Разума и Размышления. Иначе пылкое участие, с каким она отнеслась к состоянию больного бостанги, открыло бы ей, что в её сердце заронилось зерно незнакомой страсти, властно пустившей в нём свои ростки, а Разум и Рассудок шепнули бы вкрадчиво, что это и есть любовь.
Было ли что-либо подобное в сердце графа, никакими доказательствами не подтверждается. Чрезмерная готовность, с какой он выполнял любые приказания повелительницы, могли бы навести на это предположение, и тогда ему, наверное, подошёл бы аллегорический букет из цветов любистока, перевязанный стеблем увядшей мужской верности. Но это могла быть и всего лишь поддерживаемая чувством долга рыцарская галантность, в наши дни, правда, ставшая большой редкостью, но для рыцарей того времени имевшая силу нерушимого закона, налагаемого на них волею дам, и любовь здесь могла вовсе не принимать никакого участия.
Не проходило ни одного дня, чтобы принцесса дружески не беседовала со своим бостанги. Нежный звук её голоса восхищал его, а в каждом произнесённом ею слове, казалось, всегда было что-нибудь приятное для него. Другой, более предприимчивый рыцарь любви, на месте графа, не преминул бы воспользоваться такой благоприятной ситуацией, чтобы добиться большего успеха. Но граф Эрнст держался в границах скромности. Девушка же, совершенно неопытная в кокетстве, не умела поощрить робкого пастушка.
Долго бы ещё крутилась их невинная игра вокруг оси взаимной благосклонности, не получая дальнейшего развития, если бы не случай, который, зачастую, становится главной движущей силой, способной круто повернуть плавное течение событий в иное русло и изменить их характер.
Под вечер одного погожего ясного дня принцесса вышла в сад. На душе у неё было так светло, как светел был горизонт. Она очень мило болтала с бостанги о всяких пустяках, лишь бы только говорить с ним, и когда он наполнил её корзиночку свежими цветами, села на скамейку, связала из них букет и подарила ему. Граф принял подарок от прекрасной повелительницы с выражением искреннего восторга и, в знак благодарности, прикрепил цветы к петлице рабочей куртки, не подозревая, что в них может быть заключён какой-нибудь тайный смысл, ибо эти иероглифы были для него так же непонятны, как для умнейшей публики скрытый приводной механизм знаменитого деревянного шахматиста [264].
Девушка не раскрыла ему смысл букета, и его тайна так и увяла вместе с цветами, оставшись неизвестной потомкам. Она была уверена, что язык цветов понятен всем людям, так же как их родной язык, и не сомневалась, что её любимец всё правильно поймёт. Принимая подарок, он так почтительно смотрел на неё, что она приписала этот взгляд скромной благодарности за похвалу его усердия, выраженную в этом букете. Ей захотелось испытать его чуткость и посмотреть, выразит ли и он так же иносказательно свою благодарность, переведёт ли на язык цветов чувство, завладевшее его сердцем и отразившееся сейчас на его лице, и она пожелала, чтобы он собрал для неё букет по своему вкусу. Эрнста тронула такая снисходительная доброжелательность госпожи, и он тотчас же побежал в конец сада к отдалённой теплице. Там размещался его цветочный склад, откуда он брал распустившиеся в горшках цветы для своих клумб. В одном из таких горшочков как раз только что распустился ароматный цветок, называемый арабами «мушируми», какого в саду до сих пор ещё не было. Этой новинкой граф хотел доставить невинное удовольствие ожидавшей его подруге цветов.
В коленопреклонённой позе, но в то же время исполненный достоинства, преподнёс он цветок, аккуратно уложенный на фиговом листе, как на подносе, и приготовился услышать хотя бы небольшую похвалу из уст повелительницы.
И вдруг, с необычайным удивлением Эрнст заметил, что принцесса отвернулась. Её глаза, насколько их позволяло увидеть тонкое покрывало, стыдливо опустились; молча, она смотрела перед собой и словно раздумывала, взять ли цветок, который она, не удостоив даже взглядом, положила рядом с собой на деревянную скамью, или нет. Её весёлое настроение улетучилось. Несколько мгновений спустя, приняв величественную позу, означавшую, что она рассержена, принцесса покинула беседку, не взглянув на своего любимца, но не забыв всё же взять мушируми, спрятав его под покрывалом.
Граф был поражён этим загадочным происшествием и, не зная чем объяснить странное поведение принцессы, после её ухода ещё долго стоял на коленях в позе кающегося грешника. Его до глубины души огорчило, что Грация, которую за её доброту он почитал как святую Неба, оскорбилась и дала ему почувствовать своё недовольство. Придя в себя от потрясения, Эрнст встал и, печальный и подавленный, будто только что совершил тяжкий проступок, побрёл к себе. Ловкий Курт уже приготовил ужин, но его господин не хотел есть. Он долго водил вилкой по дну миски, так ничего и не попробовав.
Заметив дурное настроение графа, верный дапифер [265] мигом выскользнул за дверь, раскупорил бутылку прозрачного вина, и живительный греческий напиток оказал нужное действие. Граф стал разговорчивее и рассказал верному слуге о приключении в саду.
До поздней ночи они терялись в бесплодных попытках узнать, что же могло вызвать недовольство принцессы. Но так как все их усилия ни к чему не привели, оба, – и господин и слуга, – отправились на покой, причём последний обрёл его без труда, первый же напрасно пытался уснуть и прободрствовал всю ночь напролёт, пока утренняя заря снова не призвала его на работу.
В час, когда обычно Мелексала посещала сад, двери сераля, сколько ни поглядывал на них граф, так и не открылись. Он прождал второй день, потом третий, но сераль будто наглухо был закрыт изнутри. Не будь граф Эрнст совершенным профаном в языке цветов, он без труда нашёл бы ключ к загадочному поведению принцессы. Преподнеся прекрасной повелительнице цветок, значение которого он не знал, Эрнст сделал ей признание в любви, и при том, совсем не платонической. Если влюблённый араб тайком, через доверенное лицо, передаёт своей возлюбленной цветок мушируми, то тем самым он предоставляет её остроумию найти названию этого цветка единственную имеющуюся на арабском языке рифму – «Идскеруми» – «Дань любви».
Нужно заметить, что для краткого объяснения в любви, ни одно изобретение не заслуживает такого подражания, как этот восточный обычай. Он вполне мог бы заменить все эти пошленькие любовные записки, которые стоят их авторам столько труда и усилий, а, кроме того, и неприятностей, если вдруг письмо попадёт в чужие руки и будет неправильно истолковано или высмеяно ничтожными зубоскалами.
Но мушируми, или мускатный гиацинт, редко цветёт в наших садах, а если и цветёт, то непродолжительное время, поэтому у нас его можно было бы заменить в любое время года парижскими или отечественными искусственными цветами. От фабричного производства этого товара местные торговцы имели бы большую пользу, чем от сомнительных торговых спекуляций в Северной Америке. Во всяком случае, в Европе рыцарь любви может не опасаться, что подарив даме такой красивый цветок, он попадёт в разряд преступников и поплатится жизнью, как это легко может случиться на Востоке.
Если бы дочь султана не была такого доброго и кроткого нрава и всемогущая любовь не завладела её душой, поплатился бы граф Эрнст головой за свою галантность и не видать бы ему пощады, даже в случае полной его невиновности. Хотя, если говорить откровенно, принцесса не так уж была недовольна выраженным ей с помощью цветка чувством. Более того, предполагаемое объяснение в любви коснулось нежной струны её сердца, давно трепетавшей в ожидании гармоничного созвучия. Но девическая скромность Мелексалы подверглась жестокому испытанию, ибо её любимец осмелился просить у неё, – так она истолковала его поступок, – о любовном наслаждении. Вот почему она отвернула лицо, когда ей была принесена эта жертва любви. Краска, которую граф не мог заметить сквозь покрывало, залила её щёки, заволновалась нежная, как лилия, грудь, а сердце забилось неистово и тревожно. Стыд и нежность жестоко боролись в её душе. Смятение девушки было так велико, что она не могла произнести ни слова. Мелексала долго колебалась, не зная что ей делать с коварным мушируми: пренебречь им, – значило бы лишить всякой надежды любящего человека, а принять, – значит обнаружить свои чувство и желание. Стрелка весов в нерешительности колебалась то в одну, то в другую сторону, пока наконец не перевесила любовь. Мелексала взяла цветок с собой и тем самым, по крайней мере, застраховала пока голову графа. Оставшись одна в своих покоях, она предалась размышлению о последствиях, какие могло повлечь за собой её решение. Положение девушки было тем более затруднительным, что она не имела ещё никакого опыта в сердечных делах и сама не знала, что делать, а посоветоваться с кем-либо не решалась.
