Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Излейтесь, кровавые слезы, закройтесь, усталые веки,
Не кровь потекла по жилам — текучего пламени реки.

Я вкус любви изведал, но всё не найду решенья,
Не знаю — то сладкие муки иль горькие наслажденья.

«Утешься, — твердит мне разум, — любви не узнаешь рая,
Погубит любовь чужбина, тобой, как мечом, играя».

Да, я как сухая ветка, чьи листья уносит ветер,
Я знаю все радости, беды и все чудеса на свете.

К постам меня приучили скитанья и к разговеньям,
Но славу отцов не забуду ни на одно мгновенье.

Хранители доблестей древних, в изгнанье сыны Сасана
Бродягами нищими стали, лишенными чести и сана.

Ведет нас судьбы немилость в чужие дальние страны,
Как ветер горячий гонит в песчаной степи барханы.

Мы души свои закалили и в радостях и в горе,
И мы — венец творенья на суше и на море.

В Египте и в Китае от нас откупиться рады,
До дальнего Танжера проникли наши отряды.

Коль туго придется — не будем мы в том оставаться стане,
Пред нами весь мир склонился, неверные и мусульмане.

Мы летом в горах, где прохлада, а зиму в низинах проводим,
Мы нищие-попрошайки, но гордостью вас превосходим.

Кто спросит, тому я отвечу: у нас ремесло непростое,
Но хлеба насущного ради ему научиться стоит:

На землю бросаться в корчах средь тех, кто в шелка одеты,
На шее носить вериги и кожаные амулеты,

Выпрашивать миску похлебки и ползать за черствой коркой,
Дрожать нагишом на рынках и клянчить подачки горькой.

По финику с каждой лавчонки и по грошу с динара —
Мы данью купцов облагаем у каждого базара.

Мы лица в зелень красим настойкой чечевичной,
Из-под повязки гноем течет желток яичный,

Лиловым соком ягод умелый спину метит —
И жалость вызывают рубцы от жгучей плети.

Лопочет безъязыкий — на все ведь нужна сноровка!
Он за щекою левой язык упрятал ловко.

Кричим мы на площади людной: «К оружью, вперед, на границу!»
Но тихо мы будем ночью пожертвованным делиться.

Из братии доблестной нашей — и старец благообразный,
Что мускусом в лавке торгует, душистой водицей разной,

Что бесноватых врачует плодами дикой ююбы,
Умеет читать заклинанья и заговаривать зубы,

И слепые чтецы Корана, рассказчики древней были
О том, как израильтяне море переходили{227}.

Кто по дорогам бродит в монашеском одеянье,
Кто, как паломник смиренный, просит на пропитанье,

Кто мясо вкушает украдкой во время поста Рамадана{228},
Кто грубою власяницей спину стирает до раны,

Кто, плача, просит на выкуп жены и детишек милых,
Что пленниками у румийцев томятся в краях постылых,

Кто, горб приделав тряпичный, постиг безделья науку,
Кто кажет свою за кражу отрубленную руку,

А кто в пыли и навозе сидит у проезжей дороги
И, видом своим устрашая, хватает прохожих за ноги.

Бесстрашные всадники наши на львов отважных похожи —
С врага на скаку одежду сорвут они вместе с кожей.

У нас проходил науку кто, понаторевши в Торе,
На людях ислам принимает и иудеев позорит,

Кто, будто чудом прозревший, снимает одежду монаха
И громогласно взывает: «Нет бога, кроме Аллаха»,

Из наших — слепец поддельный, что, веки намазав глиной,
На кошельки подающих бросает взгляд соколиный,

Кто утром и после полудня сидит у мечетей соборных
И проповедует слезно о грешниках непокорных,

Кто у дверей возглашает, когда ты сидишь за едою:
«Пророк повелел нам делиться хлебом и водою!»,

Кто, страстно пороки бичуя, у лавок богатых кружит,
Кто молит о горсточке углей, кричит: «Погибаю от стужи!»,

Астрологи и ворожеи, гадатели и гадалки,
Что судьбы людские видят в песке и полете галки.

«Провидец! — вопит сообщник. — Нет равных мудрости этой!»
Оплатит доверчивый дурень обман полновесной монетой.

И плоть от плоти нашей тот рифмоплет бездарный,
Что чернь увеселяет на площади базарной.

Вопит на перекрестке шиит краснобородый:
«Убит Хусейн{229}, о боже! Восплачьте, все народы!»

А рядом суннит правоверный славит халифа Османа{230},
Они подстрекают на драку и лезут убитым в карманы.

Ловко приводят иснады{231} члены почтенного братства:
Пением громким отметят дом, где таится богатство.

Рыдает бедняк: «Налетела грабителей алчная стая…»
Тряпка, политая маслом, слезы страдальца питает.

Бесчисленны наши ремесла: слепец, поводырь, проповедник
Немой, конокрад, попрошайка, и сейид{232} — пророка наследник

И нищий, владеющий троном ценой унижений безмерных, —
Пленник Муизз ад-Даула — Муты, халиф правоверных.{233}

Поднесло утомленье мне чару напитка хмельного.
Позабылся на миг, но терзаюсь бессонницей снова.

Веки ласково просят дремоту: «Зрачки притумань.
Пусть померкнут они — словно звезды в рассветную рань»

Я знаю край, пустынный край,
где воздух нестерпимо я, туч,
Где редко льется кровь дождя
из рассеченной глотки туч.

Когда бы, время, твой поток
зубами удержать я мог,
Когда бы мог низринуть власть
твоих предначертаний, рок,—

Туда бы я направил путь
в притоке небывалых сил,—
И, как стрелу, пустыне в грудь
я караван бы свой вонзил.

Жизнь сказала: «Поженимся?» Я отшатнулся в испуге:
«Упаси меня бог от такой многомужней супруги!»

О, лучше с волками, о, лучше со львами,
Но только, бесчестные твари, не с вами!

От вас, ненавистных, повеситься впору.
Скорее сыщу в чужаках я опору.

Хвалы расточал вам, с улыбкой во взоре,—
Зачем не забросил их в пенное море?

Глядишь, и на гребне высокого вала
Оно бы жемчужину мне даровало.

На вас я надеялся прежде, но ныне
Надежды развеяны. В сердце — унынье.

Глаза вытираю, что полны слезами.
Насмешки меня обжигают, как пламя.

У всех я в презренье, у всех я в опале,
И славу мою на клочки растрепали.

Приятели мне надоели с их шумным весельем,
Я — как чужеродец, бродящий один по ущельям.

На вздохи мои отвечают голубки, стеня,
Но мне безразлична умильная их воркотня.

В душе до сих пор отзываются острою болью
Надрывные крики верблюдов… Во мгле по ополью

Все дальше и дальше они уходили, пыля.
Молящие руки им вслед простирала земля,

И лики красавиц, которых везли в караване,
Лучились, грядущей зари предвосхитив сверканье;

Неявственно зыбились их очертанья, меня
Своею обманной игрою дразня и маня.

А утро — все ближе. Во мраке, похожем на копоть
Открылись прорехи, которых уже не заштопать.

И стиснул созвездья в объятьях своих небосвод,
Как будто страшился, что некий смельчак их сорвет

Пока не забрезжил рассвет, золотистый и алый,
Без устали я любовался Медведицей Малой.

И были все звезды как сестры. Бледна и грустна, —
«Я слушаю. Говори», — прошептала одна.

Ты — да эти бессонные ночи — виною,
Что покрылась моя голова сединою.

Вновь и вновь мне свои заблуждения клясть:
Страсть еще надо мной не утратила власть.

Позабуду ль, как, ранней весною мы вместе
Любовались веселой игрою созвездий?

А теперь обхожу я твой дом стороной,
Но сгущается тьма — и ты снова со мной.

Как прекрасен твой лик! К моему изголовью
Он приник, приведенный самою любовью.

Мой застольник, он выпил все соки из жил,
Мне же только напиток из слез предложил.

Расшитая, как серебром, сияньем,
Ты схожа, ночь, с прекрасным одеяньем.

О небо! Ты подобие реки,
А эти звезды — словно пузырьки.

Сердце жаждет излиться в словах, но молчу неспроста:
Безнадежность надежно мои оковала уста.

Ты как молния, даже вблизи не сулящая влаги.
Что же, если она вдалеке?.. Горе мне, бедолаге!

Как очаг, пылает грудь,
роднику глаза сродни.
Хочешь, пламени возьми,
хочешь, влаги зачерпни.
На тебя гляжу в упор,
весь в мучительном жару.
Сердце — на похоронах,
взгляд — на свадебном пиру.

Судьба сражает всех своею палицей.
С какой же стати о других печалиться?

Скорбеть о воронье презренном надо ли?
Им только бы урвать кусочек падали.

Пускай уходят — не в моем обычае
Оплакивать утративших величие.

Благовониями умащаем одежды нередко,
А в кармане хотя бы одна завалялась монетка.

Все обширнее наши желанья — и все неуемней,
Но судьбою назначенный срок приближается, помни!

Руки смерти ко всем подбираются, хватки и цепки.
Что такое мы, люди? Из глины кладбищенской елецки.

Наша жизнь кратковечна, как молния сумрачной ночью:
Вот сверкнула она, темноту разрывая на клочья,

Озарила равнины и реки улыбкою бледной,
Подмигнула лукаво — и тотчас пропала бесследно.

Прекрасную газель я звал во сне: «Приди!
Отныне пастбище твое — в моей груди.

Зачем стремишься ты к иному водопою,
Когда потоки слез моих перед тобою?»

Благоухание заполнило весь сад,
И, уловив — еще сквозь сон — твой аромат,

Я поспешил к тебе в передрассветной рани
Незарастающей тропой воспоминаний.

Увы! Нарушила ты глаз своих обет,
И вместо сладости познал я горечь бед.

Но, пусть обманутый, не затаив обиды,
Я для тебя храню любовные касыды;

И знай, что — если бы не соглядатай — сам
Я передал бы их сейчас твоим губам.

Беспечальна мне стала с друзьями разлука.
Убедился: от них лишь досада да скука.

Много ль пищи нам надобно? Горстка одна.
А излишняя влага нам только вредна.

Нас любовью своею судьба не взыскала:
Звери радостней нас, долговечнее скалы.

Я гонимая лань, я в дороге весь день,
И всю ночь я в пути, чуть приметная тень.

Задумчивый, сижу один в застолье
В душе моей — ни радости, ни боли

И лунному сиянию в ответ
Лицо мое струит неяркий свет.

Отныне ночь уже идет на убыль,
А я ни разу кубка не пригубил:

Пускай себе другие пьют вино —
Меня ж от груди отняло оно.