Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Не будет рад весне светло и безмятежно
Тот, кто осенний день описывает нежно,

Когда спешит зима и нет уже секрета,
Что нам несет она разлуку с теплым летом.

Она спешит в плаще непрочного мгновенья,
В рубашке из ветров нагих, как сновиденья.

И вот уже вода от страха чуть не стонет,
Когда ее рукой холодный ветер тронет.

Когда октябрьский серп из облака восходит,
В ночи звезда звезду улыбкой превосходит.

И воды Тигра, свет в игру звезды вплетая,
Блистают чешуей, как змейка золотая.

И так глубоко взор всю землю проницает,
Что кажется порой — там небеса мерцают.

И как судьба неотвратимо, пришла к нам новая весна,
Стал цвет глубок и свет прозрачен, теперь везде царит опа.

В листве — смарагда полыханье, в ручьях — живой хрусталь звенит,
Жемчужный воздух в небе тает, и землю яхонт пламенит.

И вот уже несут по кругу хмельную чашу облака,
Шумит трава, пьянеет зелень, вся — от ствола до стебелька.

Благоуханье томной розы, гвоздика, мята, базилик…
Как расточает ароматы кругом рассыпанный цветник!

И скажет тот, кого пленила цветов и запахов игра,
Что мускус нынче уж не мускус, а камфара — не камфара…

Спрятала землю надежно зима, но весна на лету,
Сняв покрывало, явила младую ее красоту.

С девушкой, встретившей милого, спорит глазами нарцисс,
Спорит с ней роза румянцем и яркостью губ — барбарис.

И кипарисы подобно красавицам у родника
Полы одежд подобрали и ноги открыли слегка.

Стройными станами южному ветру поклонятся вдруг,
Каждый из них, как невеста, что всех превосходит подруг.

Ах, если б дали мне в руки над всеми лужайками власть,
То недостойные люди сюда не смогли бы попасть.

Когда заметил розу нарцисс среди цветов,
Бедняжка покраснела, стыдясь нескромных слов.

И, обнажив в улыбке зубов жемчужный ряд,
Кувшинка засмеялась немножко невпопад.

От ревности такого наговорил нарцисс,
Что лилии от страха смотрели только вниз.

Тюльпан, подняв головку, промолвил тихо: «Ах…»
Багровый след пощечин остался на щеках.

По ним катились слезы обильно, как роса,
Сверкали оскорбленно влюбленные глаза.

И тут цветок гвоздики, хоть сам и был он мал,
Честь розы защищая, к другим цветам воззвал.

Собрались на лужайке несметные войска,
Чтоб посрамить навеки в бою клеветника.

Нарцисс, листком махая, все дальше отступал,
Пока пред грозной ратью на землю не упал.

Тогда, ослабив этой ужасной битвы пыл,
О милости к нарциссу я розу попросил.

И все мы, помирившись, среди счастливых лиц
Устроили пирушку под пенье струи и птиц.

Сказала роза: «Я светла, как утренний рассвет,
Поэт недаром говорил, что краше в мире нет».

От гнева даже побледнел нарцисс, ее сосед,
И, возмущенный, закричал, забыв про этикет:

«На что надеется она, когда в расцвете лет
Одни лишь щеки у нее, а глаз и вовсе нет?

Две красных щечки, тьфу! Ужель их воспевал поэт?
Куда нежней моих очей янтарный полусвет!..»

Но роза, глазом не сморгнув, промолвила в ответ:
«Румянец алый на щеках не зря воспел поэт.

Коль зависть так тебя грызет, что больше мочи нет,
Закрой желтушные глаза — вот мой тебе совет!»

Вот юноши вокруг жаровни восседают,
И дым ее струю воды напоминает.

Похожа на фонтан она. Приятно взору
Изящество ее причудливых узоров.

Когда ее зажгут, от запахов куренья
Сникает базилик, кипит воображенье.

Вот кошка возлежит на шелковой подушке,
Недвижен сонный взгляд, лишь вздрагивают ушки.

Но схватит в тот же миг добычу, если встретит,
Хотя бы в облаках она ее заметит.

То нежится она, прильнув на грудь к невесте,
То в зарослях густых кровавой ищет мести.

Уж голуби, вкусив весну среди дерев,
Из клюва в клюв несут ее хмельной напев.

Прочь воду! Дайте мне хотя б глоток один
Той влаги, что вскормил во тьме земли кувшин!

Пои меня вином пунцовым, как коралл,
Зеленым, как смарагд, и желтым, как сандал,

Пурпурным, как рубин, и алым, как гранат,
И нежно-золотым, как спелый виноград.

Излейтесь, кровавые слезы, закройтесь, усталые веки,
Не кровь потекла по жилам — текучего пламени реки.

Я вкус любви изведал, но всё не найду решенья,
Не знаю — то сладкие муки иль горькие наслажденья.

«Утешься, — твердит мне разум, — любви не узнаешь рая,
Погубит любовь чужбина, тобой, как мечом, играя».

Да, я как сухая ветка, чьи листья уносит ветер,
Я знаю все радости, беды и все чудеса на свете.

К постам меня приучили скитанья и к разговеньям,
Но славу отцов не забуду ни на одно мгновенье.

Хранители доблестей древних, в изгнанье сыны Сасана
Бродягами нищими стали, лишенными чести и сана.

Ведет нас судьбы немилость в чужие дальние страны,
Как ветер горячий гонит в песчаной степи барханы.

Мы души свои закалили и в радостях и в горе,
И мы — венец творенья на суше и на море.

В Египте и в Китае от нас откупиться рады,
До дальнего Танжера проникли наши отряды.

Коль туго придется — не будем мы в том оставаться стане,
Пред нами весь мир склонился, неверные и мусульмане.

Мы летом в горах, где прохлада, а зиму в низинах проводим,
Мы нищие-попрошайки, но гордостью вас превосходим.

Кто спросит, тому я отвечу: у нас ремесло непростое,
Но хлеба насущного ради ему научиться стоит:

На землю бросаться в корчах средь тех, кто в шелка одеты,
На шее носить вериги и кожаные амулеты,

Выпрашивать миску похлебки и ползать за черствой коркой,
Дрожать нагишом на рынках и клянчить подачки горькой.

По финику с каждой лавчонки и по грошу с динара —
Мы данью купцов облагаем у каждого базара.

Мы лица в зелень красим настойкой чечевичной,
Из-под повязки гноем течет желток яичный,

Лиловым соком ягод умелый спину метит —
И жалость вызывают рубцы от жгучей плети.

Лопочет безъязыкий — на все ведь нужна сноровка!
Он за щекою левой язык упрятал ловко.

Кричим мы на площади людной: «К оружью, вперед, на границу!»
Но тихо мы будем ночью пожертвованным делиться.

Из братии доблестной нашей — и старец благообразный,
Что мускусом в лавке торгует, душистой водицей разной,

Что бесноватых врачует плодами дикой ююбы,
Умеет читать заклинанья и заговаривать зубы,

И слепые чтецы Корана, рассказчики древней были
О том, как израильтяне море переходили.

Кто по дорогам бродит в монашеском одеянье,
Кто, как паломник смиренный, просит на пропитанье,

Кто мясо вкушает украдкой во время поста Рамадана,
Кто грубою власяницей спину стирает до раны,

Кто, плача, просит на выкуп жены и детишек милых,
Что пленниками у румийцев томятся в краях постылых,

Кто, горб приделав тряпичный, постиг безделья науку,
Кто кажет свою за кражу отрубленную руку,

А кто в пыли и навозе сидит у проезжей дороги
И, видом своим устрашая, хватает прохожих за ноги.

Бесстрашные всадники наши на львов отважных похожи —
С врага на скаку одежду сорвут они вместе с кожей.

У нас проходил науку кто, понаторевши в Торе,
На людях ислам принимает и иудеев позорит,

Кто, будто чудом прозревший, снимает одежду монаха
И громогласно взывает: «Нет бога, кроме Аллаха»,

Из наших — слепец поддельный, что, веки намазав глиной,
На кошельки подающих бросает взгляд соколиный,

Кто утром и после полудня сидит у мечетей соборных
И проповедует слезно о грешниках непокорных,

Кто у дверей возглашает, когда ты сидишь за едою:
«Пророк повелел нам делиться хлебом и водою!»,

Кто, страстно пороки бичуя, у лавок богатых кружит,
Кто молит о горсточке углей, кричит: «Погибаю от стужи!»,

Астрологи и ворожеи, гадатели и гадалки,
Что судьбы людские видят в песке и полете галки.

«Провидец! — вопит сообщник. — Нет равных мудрости этой!»
Оплатит доверчивый дурень обман полновесной монетой.

И плоть от плоти нашей тот рифмоплет бездарный,
Что чернь увеселяет на площади базарной.

Вопит на перекрестке шиит краснобородый:
«Убит Хусейн, о боже! Восплачьте, все народы!»

А рядом суннит правоверный славит халифа Османа,
Они подстрекают на драку и лезут убитым в карманы.

Ловко приводят иснады члены почтенного братства:
Пением громким отметят дом, где таится богатство.

Рыдает бедняк: «Налетела грабителей алчная стая…»
Тряпка, политая маслом, слезы страдальца питает.

Бесчисленны наши ремесла: слепец, поводырь, проповедник
Немой, конокрад, попрошайка, и сейид — пророка наследник

И нищий, владеющий троном ценой унижений безмерных, —
Пленник Муизз ад-Даула — Муты, халиф правоверных.