Ли Юй - Двенадцать башен
Яо Цзи был в полной растерянности — он не знал, что сказать.
— Кажется, я разгадал загадку и могу рассеять последние сомнения, — проговорил, помолчав, Инь.
Он отвел юношу в сторонку и велел расстегнуть одежду.
— Все ясно! Ты мой сын! — воскликнул он. — Чего только не бывает в жизни, но такого я еще не слышал. Само Небо даровало мне счастливый день, когда мы встретились. Сын мой, то, что ты взял чужого человека себе в отцы, было предопределено Небом!
Тут все пали на колени и принялись истово кланяться Небу и Земле. Потом Инь велел заколоть свинью и ягненка, дабы отблагодарить духов за их милость. Само собой, чудесная история сразу же стала известна всей округе. Почтенный Инь, боясь, что ему не поверят, велел сыну подтверждать верность своих слов. И тогда юноша получил прозвище Инь Полмошонки.
Как известно, мужчина с подобным недостатком не обязательно лишен способности иметь потомство, тем более если он ведет жизнь тихую и скромную. У него родилось много детей, правда, у мальчиков был тот же изъян, что и у отца. Род Инь процветал вплоть до эры Хунчжи[341] — Величественного Правления, а потом пресекся.
Если узор будет соткан искусно,
Можешь ты стать вельможей почтенным,
Даже имея изъян телесный,
Можешь блистать умом вдохновенным.
С людьми знакомясь, следи, чтоб сердце
Было правдивым и благосклонным.
Не надо во всем полагаться слепо
На ведунов в одеянье посконном[342].
БАШНЯ, ГДЕ ВНЕМЛЮТ СОВЕТАМ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Когда побелела его борода, он покинул стезю чиновника и стал отшельником; отбросив прочь шелковую шляпу, он решил насладиться жизнью на зеленых просторах[343]
В городах, в селеньях окрестных —
Всюду тьма солдатни жестокой.
Лучше будет уехать отсюда —
Поселиться в деревне далекой.
Я с женой — вот мое семейство,
Мы вдвоем, нет у нас детишек,
И возьму только цинь мой звонкий
Да котомку, полную книжек.
Где тот ивовый цвет чудесный,
Что летал над Циньской страною[344]?
Только воды бегут из Улина[345],
Аромат донося порою.
Ухожу я прочь поскорее,
Оставаться здесь я не буду.
Оглянулся — и с болью-тревогой
Поле битвы вижу повсюду.
Эти стихи я сочинил еще до смутного времени, в те годы, когда покинул город и поселился в деревне. В древности говорили: «В пору малых смут беги из города, в пору больших смут уходи из деревни». Но я так полагаю: в годы больших смут, равно как и малых, в деревне лучше не жить. Другое дело, если в стране царят мир и порядок. Тогда гораздо спокойнее жить подальше от города. И все же деревня не лучшее место для жизни, особенно в пору, когда порядок в Поднебесной еще не установлен и повсеместно вспыхивают мятежи и волнения, пусть даже бесчинствуют не крупные разбойники, а мелкие, и топот их коней слышится чаще, чем грохот солдатских повозок. Увы! Кажется, что в эти времена Творец всего сущего лишился добросердечия. Цзайсянов — «горных вельмож»[346] понижают в ранге, и они, превратившись в простых смертных, вынуждены жить возле «городских колодцев», терпя унижения и позор.
Я прожил на свете полвека. Из них десять лет мне посчастливилось обитать глубоко в горах, подобно важному цзайсяну, вот отчего мне и понятны радости сельской жизни. Сейчас, в пору военного лихолетья, я из-за бесчинств разбойного люда попал в город. Меня окружили местные крысы и лисы, а потому я быстро познал тяготы здешней жизни. Вы спросите, неужели за десять лет жизни в горах с тобой ничего не случилось? Неужели ты не бросился в ужасе прочь, услышав страшное имя Стремительного, для которого стало привычным делом рушить города и убивать людей? На это я так отвечу: «Вначале человеком владеют думы о богатстве и знатности, потом он снимает шапку «узника Чу»[347] и, наконец, облекается в одежду из перьев небожителя»[348]. В свое время я был деревенским учителем, и это занятие меня «подняло на ноги». Потом в разных местах я исполнял чиновную работу сыма[349]. А через несколько лет, поверив гаданью, поселился в горах, стал «горным вельможей» — цзайсяном. Тем, видно, и кончу.
Вы мне не верите? Считаете мои слова бесстыдным бахвальством? А я между тем сказал сейчас чистую правду. Славу, которую я здесь снискал, не сравнишь ни со знатностью, ни с богатством. Вначале она словно бы незаметна и как бы исподволь являет свое величие. Ничего подобного никогда не случается с каким-нибудь важным чином, который свой пост воспринимает как должное. Лишь покинув высокую должность, он начинает понимать, что счастья добиться совсем нелегко. Так произошло и со мной. Лишь покинув чиновную службу, я понял, что мудрые старцы предпочитали жить в горах еще до наступления смутного лихолетья.
Если вы все еще мне не верите, прочитайте внимательно несколько строк из стихотворения, которое я сочинил, когда спасался в деревне от смуты. Не обессудьте за то, что оно несовершенно, главное, обратите внимание на места, где я жил; людей, с которыми довелось встречаться, деяния, которые пришлось совершить. И тогда вы скажете, надуманны мои рассуждения о «горных вельможах» или же соответствуют истине, возможно ли их использовать в жизни, насколько близки они к бытию небожителей — шэньсяней. В моем стихотворении есть такие пятисложные строки:
Поле мотыгой взрыхляю,
Опять покупаю вола.
Навес камышовой крыши
Тугая лоза обвила.
Не хуже, чем город уездный,
Селенье, где мы живем:
Цветы да густые рощи,
Как птичье гнездо, наш дом.
Купил я земли три цина,
Где все зеленеет весной.
А рядом чистый заливчик
Блестит изумрудной водой.
Жена и служанка довольны,
В глазах моих гордость видна.
Хмельное вино мы пьем,
А кругом сияет весна!
А вот еще один стих, только написанный семисложным размером:
Мне вина покупать городского не надо,
Сам готовлю вино, ведь живу в достатке.
А приедет гость — мой друг-собеседник,
Рвать любые овощи может с грядки.
С частоколом сплелись побеги бамбука,
И по планкам решетки лиана вьется.
Здесь цветы повсюду — признак досуга,
Здесь шутливая летопись создается.
Где я сад насадил, мэйхуа в цветенье,
И прохлада бамбук молодой овевает.
Поливаю, рыхлю свои грядки, — и лучше
Моей пищи простой ничего не бывает!
За окном изогнулась река, а в доме —
Сладкозвучный цинь, мудрых книг страницы.
Средь цветов я читаю — и каждая строчка
Ароматом в душу мою струится.
Как видите, в этих стихах, написанных без особых к тому причин, просто показан окрестный пейзаж. Есть у меня еще одно сочинение из числа «оборванных строк», которое еще сильнее трогает душу, — это «Десять благодатей Горного кабинета». В нем я пишу о том, что увидел лет двадцать назад, когда очутился в местах, где обитают ушедшие в горы. Прочтите его, почтенные, и вы сразу поймете, что в авторе таится частица бессмертного духа, хотя на самом деле он простой человек. Словом, взгляните на это сочинение как на нечто редкостное, диковинное.
Что же такое «Десять благодатей»? Пробегите глазами короткое предисловие к нему, и вы сразу поймете, почему оно было написано. В нем говорится! «Праведник в бамбуковой шляпе соорудил камышовую хижину и стал в ней жить. Некий гость однажды сказал: «Вы ушли от людской суеты в безмятежную тишину. Не раскаиваетесь вы в содеянном?» Праведник ответил: «Нисколько, я наслаждаюсь всем, что дает мне природа — воды и горы, любуюсь цветами, слушаю пение птиц. Так что в нынешней моей жизни есть множество благодатей. Почему вы об этом спросили?» Гость попросил его объяснить поподробней. Праведник объяснил, облекши ответ в форму стиха.
Благодать землепашестваДесять му нагорного поля.
Частокол да тропинка к дому.
А кругом — тень лесов зеленых,
Подступивших к заливу речному.
Вот петух возвещает полдень,
И домой, пообедать с женою,
Землепашец идет, — ей не надо
На межу торопиться с едою.
За окошком, куда ни глянешь,
Все полно нефритовым звоном.
С четырех сторон мой домишко
Окружен простором зеленым.
Много сил отнимают заботы,
Как у всех, кто живет в селенье.
Но заботы ничуть не мешают
Предаваться любимому чтенью.
Нет на мне бамбуковой шляпы,
Нет накидки, не в лодке качаюсь —
Целый день у Восточной беседки
Черепаху поймать[350] пытаюсь.
Добрый гость сегодня явился,
Я вином его угощаю.
Осторожно бросаю наживу,
Рыбку мелкую извлекаю.
У квадратного тихого пруда
Поливаю свой садик сегодня:
Здесь расти овощам привольней
И плодам созревать свободней.
Кто обнял кувшин[351], тот, конечно,
Простоват, но крестьянин толковый. —
У него обучаюсь секретам,
Как растить свой садик плодовый.
За стеною — гора. Там кухня
Возле старенького колодца:
Изогнулось коленце бамбука,
И вода по желобу льется.
Заварил я чаёк погуще,
Гостя доброго принимаю.
Ах, какой аромат напитку
Придает вода ключевая!
Чтоб от пыли отмыть одежду,
Мне источник искать не надо.
Перед дверью — ручей чистейший,
Звон его — для души отрада.
Как отшельнику, чтущему скромность,
Мне во всем чистота желанна:
Ленты шляпы моей отмыть бы
В благодатных водах Цанлана[352]!
Слышу утром: в лесу осеннем
Хворост раб-слуга собирает:
С треском рубит сухие сучья
И опавшие листья сгребает.
Бросив книгу, за ним устремляюсь
Поглядеть на труд его спорый.
Распахнул я настежь ворота —
Предо мной возвышаются горы.
Спят селенья. Спят люди крепко,
Будто ночь их сковала стужей.
Стережет во тьме их ворота
Лишь река, что шумит снаружи.
Чуть белеет тропинка, а дальше
Виден мостик — шаткий, горбатый.
Спит в горах дикий пес-бродяга
Меж корнями сосны лохматой.
В свое время я сочинил еще два стиха: «Благодать пения» и «Благодать любования», но, увы, я их не запомнил, а рукопись потерялась. Примерный смысл таков: «Полагайся на творение Неба, но опирайся на силу людскую». Да, благодатна земля, на которой я живу. Конечно, с Пэнлаем[353] или Персиковым источником ее не сравнишь, но она нисколько не уступает знаменитым местам у потоков Ванчуань[354] и у ручья Яньси[355]. Разбойники бесчинствуют ныне во всех четырех сторонах, повсюду слышно ржанье солдатских коней. Люди покидают родные места, бегут с насиженных мест. О, как это горько! Размышляя об этом, я сочинил стих, пытаясь излить свои чувства, дабы люди, находящиеся на чиновной стезе, равно как и «вельможи гор», не забывали о славном даре небес и не искали иных удовольствий, кроме тех, которые получают подле текучих вод.
