Кодзима-хоси - ПОВЕСТЬ О ВЕЛИКОМ МИРЕ
Время от времени луноподобные вельможи и гости с облаков[125], стоявшие в ночной страже дворца, хмурили брови и склоняли лица, оттого что наступило время, когда душа угасала и печень стыла при мысли о том, кого ещё затронут беспричинные те смуты, что царят в мире.
Когда спустилась глубокая ночь, государь позвал: «Кто здесь?!» — и стражник, откликнувшись: «Это я, советник среднего ранга Ёсида-но Фуюфуса», — предстал перед августейшим. Высочайший властитель велел ему приблизиться и молвил:
— После того, как арестовали Сукэтомо и Тосимото, Восточный ветер[126] ещё не успокоился, и находиться в столице очень опасно. В беспокойство приходит опять наше сердце при мысли о том, какие ещё распоряжения отдадут они сверх прежних. И отчего это нет такого плана, чтобы сразу утопить восточных варваров? — вопросил августейший, и Фуюфуса благоговейно ответствовал:
— Я не слышал, чтобы Сукэтомо и Тосимото признались, и потому считаю, что военные правители не отдадут более никакого распоряжения. Однако же неуместной была бы и небрежность августейшего, потому что в последнее время поступки восточных варваров изобилуют примерами безрассудства. Ах, если бы теперь же, послав лист бумаги с августейшими уверениями, умерить гнев Вступившего на Путь владетеля Сагами!
Высочайший властитель подумал, что это действительно так. Он изволил промолвить:
— В таком случае, Фуюфуса, скорее пиши!
И тогда советник среднего ранга сочинил в высочайшем присутствии черновик письма и представил его взору императора. Государь смотрел на него некоторое время, и на то послание часто закапали августейшие его слёзы. Он вытер их рукавом, и тогда уже среди верных его подданных, что находились в высочайшем присутствии, не осталось ни одного, кто не залился бы слезами горести.
Потом, избрав государевым посланцем старшего советника, его милость Мадэнокодзи Нобуфуса, отправили это августейшее послание в Канто.
Когда, получив императорское послание через посредство Аита-но Дзёносукэ, Вступивший на Путь владетель Сагами приготовился уже развернуть и прочесть его, Вступивший на Путь Никайдо-но Доун из провинции Дэва, настоятельно предостерегая владетеля, почтительно промолвил:
— Не было ещё ни в других странах, ни в нашем отечестве такого случая, чтобы Сын Неба направлял своё послание прямо военному правителю. И надобно остерегаться посторонних глаз, ежели станете его читать с небрежением! Не следует ли Вам, не раскрывая шкатулку с бумагою, просто распорядиться вернуть её императорскому посланнику?
Он повторял это снова и снова, и тогда Вступивший на Путь владетель Сагами заметил ему:
— Ну, что здесь может быть страшного? — и велел офицеру Левой гвардии охраны дворцовых ворот Сайто Таро Тосиюки прочесть послание.
И вот, когда Тосиюки читал то место, где было сказано: «Мудрейшее сердце государя не ведает лжи, чему порукою — светлый взор небес», — голова у него вдруг закружилась, кровь хлынула из носу, и он вышел, не кончив читать. С этого дня в нижней части горла стал у него вырастать нехороший нарыв, семь дней он плевал кровью и, наконец, умер. Не было ни одного человека, который бы, услышав об этом, не трепетал от страха, думая: «Хоть и говорят, что время наше достигло низости падения, а поведение людей пало в грязь и пламя, но когда отличны обычаи государя и подданных, высокородных и подлых, видимо, приходит кара будд и богов».
— Если тайный заговор Сукэтомо и Тосимото каким-нибудь образом происходит от высочайшей воли, хоть и велел государь доставить сюда своё послание, оно не могло бы сотворить такую кару. А высочайшего властителя надо переселить в дальние провинции, — решили поначалу воины. Однако, кроме того, что истинной казалась им цель, о которой доложил императорский посланник, его милость Нобуфуса, также и то, что читавший государево послание Тосиюки неожиданно умер, истекая кровью, всем свернуло языки и закрыло рты. Да и Вступивший на Путь владетель Сагами проникся, как будто, робостью перед волей Неба и вернул назад то послание, на словах велев передать императору такой ответ:
— Дела августейшего управления миром поручены двору, и нельзя сказать, чтобы воины вмешивались в них.
Когда его милость Нобуфуса, с этим возвратившись в столицу, почтительно доложил эти резоны, государево сердце впервые возрадовалось, а лица всех приближённых его приняли надлежащий цвет.
Немного погодя, с придворного Тосимото сняли подозрение в его виновности и он был прощён, а заслуживающая смерти вина его милости Сукэтомо была снижена на одну ступень, и он принуждён был отплыть в провинцию Садо.
СВИТОК ВТОРОЙ
1
О ПОЕЗДКЕ ГОСУДАРЯ К ЮЖНОЙ СТОЛИЦЕ И СЕВЕРНОМУ ПИКУ
В четвёртый день второй луны второго года эры правления под девизом Гэнтоку[127] государь, призвав к себе главу Ведомства дознаний, ответственного за августейшие выезды, советника двора, его милости Мадэнокодзи Фудзифуса[128], молвил ему:
— В следующую луну, в восьмой день, должен состояться наш выезд в Великий храм Востока и в храм Счастья[129]. Надлежит сейчас же отдать распоряжения отряду сопровождающих.
И тогда Фудзифуса, справившись со старинными обычаями и продумав церемонии, определил, каковы будут облачения сопровождающих и порядок шествия по дорогам.
Сасаки, владетель провинции Биттю, как офицер дворцовой охраны пересёк мост; воины от сорока восьми сигнальных костров надели доспехи и шлемы и усилили охрану перекрёстков. Три министра и девять вельмож[130] следовали свитой, сотни правительственных и тысячи местных чиновников выстроились в ряд, и была эта церемония несказанно торжественной.
Тот храм, что нарекли Великим храмом Востока, был построен по августейшему обету императора Сёму[131] для первого в Джамбудвипе[132] будды Вайрочаны[133], а тот, что нарекли храмом Счастья, — по обету князя Танкай[134]. Был он великим храмом служителей для почитания рода Фудзивара, поэтому многие поколения мудрых правителей задавались целью именно здесь скрепить связью причин всех своих потомков; однако же нелёгкое это дело, выезд Единственного!
Поэтому-то и не было многие годы церемонии высочайшего выезда для обозрения храмов. И оттого, что вращал государь колёса фениксовой своей колесницы, преемствуя то, что прекратилось ещё до августейшего его правления, поднимая то, что брошено было, монахи-воины в ликовании сложили ладони и соединились с лучезарностью добродетелей животворящего Будды. Вот что удивительно: не возглашал ли шум бури с горы Весеннего солнца вечное от сего дня благоденствие? А северная Волна глициний, нанизав на себя тысячу лет, обрела глубокую тень в ту весеннюю пору, когда распускаются цветы[135].
В ту же луну, в двадцать седьмой день, государь совершил выезд на гору Хиэй[136], и там совершены были приношения и служба в павильоне Великих размышлений. Тот павильон был построен по августейшему обету императора Фукакуса[137] для статуи Махавайрочаны — будды Всеобщего осияния Великого Солнца. Однако с тех пор, как тот павильон был воздвигнут, в нём не провели ещё ни одной службы с приношениями, но звёзды и иней, сменяя друг друга, годы собой громоздили, и вот:
Черепичная крыша разбита,
и вечным своим фимиамом
курится туман сквозь неё.
Рухнули створки дверей,
и над ними луна
как бессменный светильник висит.
Оттого и стенали все монастыри долгие-долгие годы, как вдруг велено было произвести большие строительные работы, и скоро всё подготовили к приношениям и службе. Тогда расправились брови у служителей всего монастыря, и склонили они головы в девяти его храмах.
Наставником, возглашавшим церемонию, был тогда монах-принц крови Сонтё из храма Удивительного Закона, а возглашающим благопожелания — тогдашний настоятель, монах-принц крови Сонъун из Великой пагоды[138].
Во время возглашения славословий Будде цветы Орлиного пика[139] уступили им свой аромат, а в том месте, где распевались восхваления добродетелям Будды, их сопровождало эхо с горы Юйшань[140]. Когда же заиграли мелодию, красотою своей останавливающую облака, а танцующие отроки взмахнули, как снегом кружащимся, рукавами, сотворилось так, будто сотни зверей начали ладный танец, а птица Феникс прилетела сюда к торжеству. Когда главный жрец святилища Сумиёси[141] поднялся на гору, чтобы ударить в барабан, на столбе монашеской обители он начертал слова песни:
В прежних жизнях исполнив обеты,
Эту гору в награду за это увидел и я.
Может быть, уж посеены семена,
Из которых вырастут будды
Ануттара-самяк-самоодхи[142] —
Превыше всех и воистину просветлённые!
Должно быть, это была песня, сложенная в память о старинном предании о тех далёких временах, когда при основании этого монастыря великий наставник Дэнгё-дайси[143] обращался к буддам самяк-самбодхи, превыше всех и воистину просветлённым, с молением:
