Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Я горько плачу, а тебе глядеть на боль мою смешно.
Тебе единой исцелить и погубить меня дано.

Я появился перед ней с глазами, полными тоски,
Когда разлука порвала надежды ветхое рядно.

Я тщетно руки простирал, об утешенье умолял,
Я заклинал, но повстречал в ответ бездушие одно.

Она спросила: «Кто тебя заставил слезы проливать?»
Ответил: «Та, кого люблю». Она: «Мне это все равно!»

Зачем я зеркало свое с таким стараньем начищал?
Остался тусклым бы металл и беспощадно не сиял.

Я не увидел бы тогда той вероломной белизны,
Что проступила на висках, как будто первый снег упал

О горе! Молодость моя, неужто ты навек ушла?
Где ты цвела, там враг седой неумолимым стражем встал

Я поседел, и не найти предела горю моему,
Я в этой ранней седине посланца смерти увидал.

Недолог нашей жизни срок, неотвратим ее конец,
На что бессмертие души, ведь я холодным трупом стал.

С тех пор как молодость ушла, я, и согбенный и седой,
Неужто снова заслужу любовь у девы молодой?

Ты, седина, недобрый гость, никто тебя сюда не звал!
В глазах красавицы моей я равнодушье прочитал.

Стоят развалины жилья, там навсегда погас очаг.
Не возродят его мольбы и слезы в меркнущих очах.

Я долго пребывал один, среди развалин, в тишине.
Не в силах был умерить страсть, опять возникшую во мне.

Ее порывы, словно шквал, упорно возвращались вспять,
В своем упрямстве плоть мою не соглашаясь отпускать.

И если я внушал себе: «С любовью кончил я земной»,—
Меня охватывала страсть, чуть вспоминал я образ твой,

И он томленьем одарял, блаженство тайное суля,—
Так и близка и далека обетованная земля.

Отчего, когда на землю мрак спускается ночной,
Неотступно возникает образ Зейнаб предо мной?

Из сирийского предгорья он дремотою влеком.
Так настой лугов цветущих вдруг доносит ветерком.

И когда она приходит, я опять горю в огне.
Говорю: «Какое счастье, ты явилась снова мне!»

Славься, ночь, ты помогла мне воскресить на склоне дней
Ту, что шла походкой томной в цвете юности своей,

Ту, что месяц затмевала, серебрящий лоно вод,
А когда луна устала, озаряла небосвод.

Если б это правдой было: въяве ты ко мне пришла,—
Ты б раба освободила, цепи с рук моих сняла.

В чудеса не верю ныне, я живу, добра не ждя.
Ты, как облако в пустыне, не сулящее дождя.

Если даже быстрым взглядом, словно молнией, ожжешь,
На измученную землю не прольется светлый дождь.

В предстоящую разлуку я не верил никогда,
Я не знал, что может сердце быть бесчувственнее льда.

Горе мне! Доколе буду я надеяться и ждать,
Верить той, что изменила, виноватую прощать?

И хотел бы разлюбить я, оскорбленный столько раз,
Но измученное сердце не исполнит мой приказ.

О ты, холодная, как лед, огонь таящая в груди,
Чтоб наше чувство не прошло, ко мне почаще приходи.

В соседстве близком мы живем, но ты настолько далека,
Как будто разделила нас Джейхан, широкая река.

Как будто в Руме ты живешь, тебя я встретить не могу,
Но соглядатаев твоих на каждом вижу я шагу.

…Она сперва дала вкусить блаженного свиданья миг,
Вдруг, как пантера разъярясь, свой гневный мне явила лик.

Она уверилась, что я ей предан до скончанья дней,
И отдалилась от меня, едва приблизился я к ней.

О, если б хоть издалека надежды брезжил огонек,
Я б столько слез не проливал, свое несчастье превозмог.

Я сокрушаюсь, что прожил в надежде тщетной столько лет.
Иль я Аллаха прогневил, наруша верности обет?

О, если б испытала ты, что пережил я в те года,
Ты б приняла мою любовь, не зная горя никогда.

Без боя холодность твоя любую крепость в плен берет.
Я побежден, и сердце мне недуг неведомый гнетет.

О, дайте мне счастье обильные слезы излить, —
Любовь я утратил, меня перестали любить.

Из глаз истомленных, соленые, хлыньте, ручьи.
Рыдать прикажи мне, страданье мое облегчи!

Умм Талиб, гляди, я в любовном сгораю огне,
Ее умоли, приведи ее тайно ко мне.

Меня покидают, хоть я не нарушил обет, —
Правдивей и преданней в мире влюбленного нет.

Коль холодность эта жеманным притворством была,
То — слава Аллаху! — такому притворству хвала.

И коль меня, Альва, врагам удалось оболгать,—
Спроси меня прежде, а после решайся карать.

Меня очернили — отвергни наветы лжеца,
Помедли с разрывом, во всем испытай до конца.

Тебя я не вижу — земля мне тогда не мила,—
Черней скорпиона, исполнена мрачного зла.

Я семьдесят раз бы хотел тебя видеть на дню.
Птенец я несчастный, зачем угодил в западню!

Охваченный страстью, рыдаю всю ночь напролет,
Гляжу неотрывно на звездный слепой хоровод.

Восток пунцовеет, и тени уходят назад,
Слежу я за солнцем, покуда не хлынет закат.

Все радости мира ушли неприметной тропой,
Я пасынок жизни, отверженный злою судьбой.

О, как я терзаюсь, свое проклиная житье,
Когда вспоминаю медвяную кожу ее!

Сперва истомила мучительной жаждой она
И сделала вид, что любовь ей скучна и смешна.

Другую позвать бы! — Но мой непокорный язык
Любимое имя твердить непрестанно привык.

Я ртом пересохшим шепчу еле слышно укор,
А сердце — как пленник, которого ждет приговор.

Порой разгорится, как факел, желание в нем —
Так факел монаха исходит тяжелым огнем…

О, если бы сердце вело этот грустный рассказ,
Оно бы поведало все безо всяких прикрас.

В бесчисленных письмах излил я любовный порыв —
Писец утомился, на что уже был терпелив.

Неужто Аллаха осмелишься ты прогневить,
Того убивая, кто стал словно тонкая нить?

Клянусь, если б ты мою кротость увидела вдруг,
Блуждающий взгляд мой, что ищет напрасно вокруг,

Когда б увидала, что я у друзей и родни
Сочувствия вздохи теперь порождаю одни,—

Тебя это зрелище так бы тогда проняло,
Заплакала б ты, будто в этом нашла ремесло.

И вестник любви появился б неслышно средь нас,
Сомненья развеяв, меня от мучения спас.

И я с полуслова его, с полувзгляда пойму.
Он нужен мне так же, как я теперь нужен ему.

Едва не умер я, когда моя любимая ушла,
Хоть неприступно холодна она всегда со мной была.

Когда я жаловался ей, тоской измученный вконец,
Она, не глядя на меня, с усмешкой говорила: «Лжец!»

О, если б эту боль мою умерил благостный Аллах,
Приблизив будущее к нам хотя бы на единый шаг!

Когда не вижу я тебя, то и в кругу семьи большой
Не замечаю никого, как будто всем давно чужой.

Никто не знает, сколько я страданий тайно перенес,
Ведь сердце бедное мое орошено потоком слез.

Возвысь меня иль унижай — тебе клянусь я жизнью всей:
Моей единственной любви я верен до скончанья дней.

В долине Минаджа глухой я у развалин молча встал.
В живых не стало никого из тех, кто делал здесь привал.

Темнеют рытвины одни там, где когда-то цвел шатер,
Полынь седая проросла сквозь мусор рухнувших опор.

Величья смутного полны останки прежнего жилья —
Так вдруг на рубище сверкнет полоска дивного шитья.

Воспоминанье прежних дней, ты душу мне не береди,
Ведь ту умолкнувшую страсть ничто не возродит в груди.

Неужто здесь когда-то жизнь дарила радостью меня,
Своим сияющим плащом и обольщая и маня?

Вплоть до отъезда моего туда, в предел чужих земель,
Разлука помешала мне любить прелестную газель.

Я помню: в горы не спеша шла паланкинов череда,—
И видел смутно, как в одном сияла юная звезда.

О, этот белый паланкин, непрочный, будто скорлупа,
Его далеко увлекла верблюжья древняя тропа.

Я тоже поднял караван, его заставил второпях
Идти в тот край, куда меня влекли надежда, боль и страх.