Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи. Книга 1
Да, как это ни печально, вряд ли можно надеяться на облегчение ваших страданий, — тихонько говорила она Гэндзи.
Так ничего и не добившись, он уходил, а Фудзицубо, больше всего на свете страшившаяся пересудов, пеняла Омёбу за безрассудное посредничество и постепенно отдалялась он нее. Правда, она старалась ничем не выдавать своего неудовольствия, особенно в присутствии других дам, но время от времени оно прорывалось наружу, и Омёбу, не ожидавшая такой перемены, вздыхала и плакала тайком.
На Четвертую луну маленького принца доставили во Дворец. Он был крупнее, чем положено в его возрасте, и уже умел поворачиваться. Сходство было просто невероятное, не оставлявшее места для сомнений, но Государь, далекий от каких бы то ни было подозрений, лишь подумал: «Должно быть, совершенная красота делает людей похожими друг на друга». Нежность, с которой он ласкал ребенка, была поистине безмерна.
Государь до сих пор сожалел о том, что, страшась людского суда, не сделал своего любимого сына наследником. Видя, что, взрослея, Гэндзи превращается в мужа, которого достоинства заслуживают куда большей награды, чем звание простого подданного, он не переставал терзаться сознанием своей вины перед ним.
Но вот столь же яркое сияние было подарено миру особой, в родовитости которой никто не посмел бы усомниться. Государь обратил на маленького принца все попечения свои, лелея его, словно совершенной красоты жемчужину. Только принцесса Фудзицубо по-прежнему предавалась печали, и ничто не могло рассеять ее мрачных мыслей.
Когда господин Тюдзё по обыкновению своему явился в павильон Глициний, дабы участвовать в музицировании, Государь вышел к нему с принцем на руках.
— Много детей у меня, но лишь тебя с младенческих лет постоянно имел перед взором. Может быть, потому, что слишком живы еще воспоминания того времени, это дитя кажется мне удивительно похожим на тебя. Впрочем, наверное, младенцы все одинаковы, — сказал он Гэндзи, любуясь маленьким сыном.
Господин Тюдзё почувствовал, как лицо его заливается краской. Страх, стыд, радость, умиление — самые противоречивые чувства переполнили его сердце, и слезы навернулись на глазах. Маленький принц что-то лепетал, и его улыбающееся личико было так прекрасно, что страшно становилось за его судьбу. «Если я и в самом деле похож на него, должно мне беречь себя», — подумал Гэндзи не без некоторого самодовольства.
Слова Государя повергли обитательницу павильона Глициний в такое смятение, что пот заструился по ее лицу. Гэндзи же, не в силах справиться с волнением, вскоре покинул Дворец.
Вернувшись в дом на Второй линии, он лег, подумав: «Немного успокоюсь и отправлюсь к министру».
В саду среди густой зелени уже сверкали яркие венчики «вечного лета». Сорвав цветок, Гэндзи послал его Омёбу, скорее всего сопроводив весьма пространным посланием:
«Вспоминая тебя,
Я любуюсь прекрасной гвоздикой.
Но не может душа
Ни на миг обрести утешенья,
Лишь обильней ложится роса…
«Вот цветы расцветут…» (57) — мнилось мне, но, увы, безотраден мир».
Видимо, письмо принесли в удачный миг; во всяком случае, Омёбу показала его своей госпоже.
— Хоть одну пылинку — на лепестки (12), — просила она, и Фудзицубо, которой было в тот день как-то особенно грустно, ответила:
«Пусть с его лепестков
На рукав скатились росинки,
Все равно не могу
Смотреть неприязненным взором
На нежный цветок гвоздики».
Она начертала эту песню еле видными знаками, продолжать же не стала, а Омёбу, обрадовавшись, отнесла письмо Гэндзи, который лежал, погруженный в невеселые думы: «Наверное, ответа, как обычно, не будет…» При виде Омёбу сердце его забилось от несказанной радости, из глаз покатились слезы.
Рассудив, что, лежа вот так, в праздности, он все равно не сможет справиться с тоской, Гэндзи по обыкновению своему отправился искать утешения в Западный флигель. Он был очень хорош в небрежно наброшенном на плечи нижнем платье, с чуть растрепанными на висках волосами. Негромко наигрывая на флейте, он заглянул в покои: юная госпожа, очаровательная, словно тот самый омытый росою цветок гвоздики, сидела, прислонившись к скамеечке-подлокотнику. Всегда такая ласковая, сегодня она и не взглянула на Гэндзи, как видно обиженная тем, что, вернувшись, он сразу же не зашел к ней.
Расположившись у порога, Гэндзи зовет:
— Идите же сюда! — Но девочка даже не поворачивает головы.
— «Прилив начался…» (58) — произносит она, пленительно-изящным движением прикрывая лицо рукавом.
— О, как дурно! Неужели вы уже научились обижаться! Я просто не хочу «слишком быстро наскучить…» (59) — пеняет ей Гэндзи, затем, подозвав слугу, велит принести кото и просит ее поиграть.
— К сожалению, при игре на кото «со» всегда приходится помнить, что последняя тонкая струна не отличается прочностью,[193] - говорит он и настраивает кото в более низкой тональности «хёдзё».
Затем, проиграв для пробы короткую мелодию, подвигает кото к юной госпоже, и она, не в силах более обижаться, играет, причем весьма умело. Она еще слишком мала и с трудом дотягивается до струн, но ее пальчики прижимают их с таким изяществом, что Гэндзи не может сдержать восхищения. Взяв флейту, он обучает ее разным мелодиям, и даже самые сложные из них смышленая ученица запоминает с первого раза. «Вот и сбываются чаяния», — думает Гэндзи, радуясь, что его прелестная воспитанница обнаруживает столь несомненные дарования.
Мелодия «Хосорогусэри»…[194] Название диковинное, но Гэндзи исполняет ее прекрасно. Юная госпожа подыгрывает на кото хоть и совсем еще по-детски, но не сбиваясь с такта, и игра ее производит впечатление довольно искусной. Потом зажигают светильники, и они принимаются разглядывать картинки, но тут телохранители Гэндзи, помня, что он собирался ехать к министру, начинают покашливать, рассчитывая таким образом привлечь его внимание.
— Может ведь и дождь пойти, — предупреждают они, и лицо юной госпожи сразу же омрачается. Бросив картинки, она ложится, отвернувшись, столь трогательная в своей печали, что Гэндзи, гладя ее пышные, рассыпавшиеся по плечам волосы, спрашивает:
— Вам так тоскливо, когда меня нет дома? — И девочка кивает.
— Мне тоже тяжело даже на один-единственный день расставаться с вами, но вы еще дитя, и я за васспокоен. Однако есть другие женщины, души которых преисполнены обиды и ревности. Я никому не хочу причинять боли, поэтому еще какое-то время мне придется вот так уходить вечерами. Когда же вы повзрослеете, мы не будем больше расставаться. Мне не хотелось бы навлекать на себя ничью злобу, хотя бы ради того, чтобы жить долго и видеть вас рядом с собой, — терпеливо объясняет Гэндзи.
Юной госпоже становится стыдно, и она не отвечает. Потом неожиданно засыпает, прильнув к его коленам, и Гэндзи, растроганный до слез, объявляет:
— Сегодня я никуда не поеду.
Дамы выходят, а он, распорядившись, чтобы вечернее угощение подали в Западные покои, будит юную госпожу.
— Я никуда не еду, — говорит он, и, сразу утешившись, она поднимается, дабы разделить с ним принесенное угощение, но, едва притронувшись к еде, говорит, подозрительно глядя на Гэндзи:
— Тогда ложитесь спать.
«Как такую оставишь? — думает Гэндзи. — Даже если откроется перед тобою последний путь, непросто будет ступить на него».
Все чаще и чаще оставался он дома, и слухи о том, распространившись, достигли дома Левого министра.
— Кто же она? Вот уж не чаяли! Никто о ней до сих пор ничего не знает, но, судя по тому, как она льнет к нему, стараясь целиком завладеть его вниманием, это вряд ли особа благородного происхождения. Видимо, встретил ее случайно во Дворце, незаслуженно возвысил и спрятал у себя дома, дабы избежать пересудов. Говорят еще, что она совсем невежественна и наивна, как малое дитя, — переговаривались между собой дамы.
Слух о существовании «некоей особы» дошел и до Государя.
— Я весьма огорчен тем, что Левый министр имеет основания жаловаться на своего зятя. Ты ведь уже не так юн, чтобы не понимать, сколько душевных сил затратил он на тебя, когда ты был совсем еще неразумным отроком. Для чего же так жестоко поступать с ним теперь? — пенял Государь Гэндзи, но тот, почтительно внимая ему, ничего не отвечал, и Государь невольно пожалел его: «Да, видно, не по душе ему супруга».
— Впрочем, я не слышал, чтобы тебя обвиняли в чрезмерном легкомыслии или неразборчивости, да и непохоже, чтобы ты мог воспылать страстью к какой-нибудь из здешних дам или потерять голову из-за столичной красавицы. Что же это за тайный союз, навлекший на тебя такие упреки? — вопрошал Государь.
А надо сказать, что сам он, хотя лет ему было уже немало, отнюдь не чуждался этой стороны жизни и даже в унэбэ и нёкуродо[195] особенно ценил миловидную наружность и благородство манер, поэтому в его время во Дворце служило немало весьма достойных особ. Иногда Гэндзи заговаривал с кем-то из них и почти ни в ком не встречал отказа. Но, по-видимому, их очарование давно уже утратило для него прелесть новизны; во всяком случае, ни одной из них не удалось воспламенить его воображение. Многие, почувствовав себя задетыми — «Что за странное равнодушие?», — пускали в ход все свои уловки, дабы возбудить в его сердце нежные чувства, но, увы, Гэндзи был неизменно приветлив, и только. Доходило до того, что некоторые дамы открыто возмущались, приписывая его холодность душевной черствости.
