Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи. Книга 1
По родственникам с материнской стороны положено носить одеяние скорби в течение трех лун, и к концу года с юной госпожи сняли темное платье. Поскольку же монахиня вырастила ее одна, без матери, наряды девочки и теперь не отличались яркостью, она носила розовые, светло-лиловые или светло-желтые гладкие платья, которые были ей удивительно к лицу.
Отправляясь на церемонию Поздравления,[186] господин Тюдзё зашел взглянуть на свою питомицу.
— Чувствуете ли вы себя повзрослевшей с нынешнего дня? — спрашивает он, и дамы смотрят на него с восхищением. В самом деле, трудно себе представить что-нибудь более прекрасное, чем его улыбающееся лицо.
Юная госпожа неизвестно когда выставила своих кукол и теперь озабоченно суетится вокруг. Гэндзи приготовил для нее шкафчик высотой в три сяку,[187] где среди всего прочего были маленькие кукольные домики, сделанные им самим, и она расставила их повсюду так, что и места свободного не осталось.
— Инуки сказала: «Надо изгонять злых духов»[188] — и поломала все, вот я теперь исправляю, — жалуется девочка, целиком поглощенная своими игрушками.
— Да, она и в самом деле слишком небрежна. Я велю все починить. А вы постарайтесь воздерживаться сегодня от недобрых слов и не плачьте,[189] - наставляет ее Гэндзи и выходит, окруженный свитой столь многочисленной, что она заполняет все вокруг. Дамы собираются у занавесей, желая полюбоваться этим великолепным зрелищем. Вместе с ними выходит и юная госпожа. Вернувшись потом в свои покои, она берет одну из кукол — как будто это господин Гэндзи — и наряжает ее, готовя к отправлению во Дворец.
— Надеюсь, что в нынешнем году вы станете наконец взрослой. Вам уже больше десяти лет, пора расстаться с куклами. У вас есть супруг, и вы должны держаться спокойно, с достоинством, как подобает взрослой женщине. А вы даже причесать себя как следует не даете, — пеняет ей Сёнагон. Она говорит все это, желая пристыдить девочку, у которой на уме одни игры, но внимание юной госпожи привлекает другое: «Значит, у меня теперь есть муж? И такой молодой и красивый, не то что у дам…»
Да, девочка все-таки повзрослела, раз такие мысли стали приходить ей в голову. Тем не менее ее малолетство, скрыть которое было не так-то легко, по-прежнему повергало в недоумение обитателей дома на Второй линии. Они ведь и представить себе не могли, что не совсем обычные узы связывали их господина с этой юной особой.
Из Дворца Гэндзи отправился в дом Левого министра, где его приняли с обычной холодной учтивостью. Раздосадованный упорным нежеланием супруги смягчить свое сердце, Гэндзи сказал:
— О, если б я мог надеяться, что в новом году вы перестанете чуждаться меня и подарите своим доверием…
Но, увы, с того самого дня, как до молодой госпожи дошел слух о некоей особе, поселившейся в доме на Второй линии, она еще больше отдалилась от супруга и терзала себя ревнивыми подозрениями, полагая, что ее соперница будет непременно выдвинута на первое место. Правда, когда Гэндзи, делая вид, будто не замечает ее холодности, пытался шутить с ней, она, не упрямясь, отвечала, да так тонко, как не всякая сумела бы. Будучи на четыре года старше супруга, госпожа подавляла его своей зрелой, достигшей полного расцвета красотой. «Разве можно сказать, что она чем-то нехороша? — думал Гэндзи. — Всему виной мое собственное непостоянство, она вправе чувствовать себя обиженной».
Будучи единственной дочерью Левого министра, снискавшего исключительное благоволение Государя, и принцессы крови, молодая госпожа выросла, окруженная неусыпными заботами близких, и, обладая чрезвычайно гордым нравом, весьма болезненно воспринимала малейшее пренебрежение со стороны супруга. Возможно, если бы Гэндзи сам старался во всем угождать ей, они со временем и сблизились бы, но, увы…
Левый министр, конечно, тоже огорчался, видя, сколь непостоянно сердце Гэндзи, но стоило тому появиться, все обиды оказывались забытыми, и он суетился вокруг, не зная, чем угодить зятю. Вот и теперь: заглянув к Гэндзи на следующее утро, когда тот, собираясь ехать во Дворец, облачался в парадное платье, министр собственноручно поднес ему великолепный фамильный пояс,[190] поправлял одежду сзади, чуть только башмаки не надевал. Трогательное зрелище, не правда ли?
— Этот пояс лучше оставить до Дворцового пира,[191] - говорит Гэндзи, но министр стоит на своем:
— Для того случая найдется пояс и получше. Этот просто не совсем обычный, и только… — и в конце концов принуждает Гэндзи надеть пояс.
Право, иногда создавалось впечатление, что весь смысл своей жизни он полагал в том, чтобы предупреждать малейшее желание зятя, любоваться им. И казалось, не было для него большей радости, чем хоть изредка видеть его в своем доме.
— Поеду с поздравлениями, — уходя, сказал Гэндзи, но немногих удостоил внимания, ограничившись Дворцом, Весенними покоями, обителью Ити-но ин.[192] Заехал он и в дом Фудзицубо на Третьей линии.
— Ах, как прекрасен сегодня господин Тюдзё! Годы лишь умножают его красоту. О да, просто страшно за него становится, — восторгались дамы, а сама госпожа, поглядев украдкой в щелку занавеса, с трудом справилась с волнением.
Двенадцатая луна миновала, но никаких изменений в ее состоянии не произошло, и все домашние жили в тревожном ожидании: «Уж на эту-то луну непременно…» Во Дворце тоже готовились к предстоящему событию, но, увы, скоро и Первая луна была позади, а все оставалось по-прежнему. «Уж не злой ли дух…» — заговорили в мире, повергая Фудзицубо в смятение. «Видно, суждено мне из-за этого расстаться с жизнью», — вздыхала она, и так тяжело было у нее на сердце, что она совсем занемогла.
Господин Тюдзё, все более убеждаясь в правильности своих подозрений, тайно заказывал молебны в разных храмах. Зная, сколь превратен наш мир, он испытывал сильнейшее беспокойство, к которому присоединялся еще и страх: «Неужели лишь на краткий миг встретились мы, чтобы снова расстаться, и уже навсегда?»
Но вот по прошествии Десятого дня Второй луны появилось на свет дитя мужского пола, все печали были преданы забвению, веселье воцарилось во Дворце и в доме на Третьей линии.
«Теперь она будет жить долго», — радовался Государь, но у Фудзицубо тревожно сжималось сердце, и, только прослышав о том, что во дворце Кокидэн ниспосылаются на ее голову проклятия, она постаралась укрепить дух свой, понимая: «Коли уйду теперь из мира, люди непременно начнут злословить». И мало-помалу здоровье вернулось к ней.
Тем временем Государь — «Ах, но когда же?» — только и думал о том, как бы поскорее увидеть младенца. Гэндзи тоже проводил дни в мучительном беспокойстве и нетерпении и вот однажды отправился на Третью линию, улучив миг, когда там не было других посетителей.
— Государь изволит беспокоиться… Позвольте мне увидеть принца, дабы я мог рассказать о нем во Дворце, — просит он, но принцесса отвечает:
— Нет, пока это невозможно. — И, что совершенно естественно, не показывает ему дитя.
Увы, уже теперь удивительное, просто невероятное сходство младенца с Гэндзи не оставляло места для сомнений, и муки Фудзицубо были невыносимы. «Ужели найдется человек, способный, на него глядя, не осудить меня? — беспрестанно терзалась она. — От взыскательных взоров людских не укрываются куда более невинные проступки… Мое же преступление ужасно, так могу ли я надеяться, что молва пощадит меня?» Право, не было в мире женщины несчастнее.
Гэндзи, встречая иногда Омёбу, прибегал к самым убедительным доводам, надеясь на ее помощь, но, увы, напрасно. Когда же он с безрассудным упорством добивался возможности увидеть принца, она неизменно отвечала:
— К чему такая настойчивость? Ведь ждать осталось совсем недолго. Но и у нее на сердце было тяжело. Впрочем, о столь щекотливом предмете они не решались говорить открыто.
— Где, в каком из миров смогу я наконец встретиться с ней? — сетовал Гэндзи, рыдая, и трудно было не сочувствовать ему.
— Какая судьба
Была в прошлых рожденьях завязана,
Чтобы всю эту жизнь
Нам выпало так вот прожить
Неизменно вдали друг от друга?
Увы, того не дано нам постичь… — вздыхал он, и Омёбу, зная, какое смятение царит в душе госпожи, постаралась, как могла, смягчить свой отказ.
— Рядом ли ты, далеко ли —
Причин для печали немало.
Так, не зря говорят,
Что блуждают во мраке сердца
Людей, в этом мире живущих… (3)
Да, как это ни печально, вряд ли можно надеяться на облегчение ваших страданий, — тихонько говорила она Гэндзи.
Так ничего и не добившись, он уходил, а Фудзицубо, больше всего на свете страшившаяся пересудов, пеняла Омёбу за безрассудное посредничество и постепенно отдалялась он нее. Правда, она старалась ничем не выдавать своего неудовольствия, особенно в присутствии других дам, но время от времени оно прорывалось наружу, и Омёбу, не ожидавшая такой перемены, вздыхала и плакала тайком.
