Абулькасим Фирдоуси - Сказание о Бахраме Чубина из «Шахнаме»

Хосров на шелковой китайской ткани,
Пером, пригодным для таких посланий,

Излил слова о дружбе и любви, —
На языке писал он пехлеви:

«Пока я буду царствовать в Иране,
Я не потребую от Рума дани,

Добытые войною города
Кайсару возвращу я навсегда.

Еще скажу о девушке знатнейшей,
На свет рожденной матерью чистейшей:

Я буду счастлив, с ней судьбу связав,
Скрепив тем самым дружбу двух держав.

Когда назад отправишь ты посланцев, —
Тобой, кайсар, обласканных иранцев, —

Когда на помощь войско мне пришлешь, —
Пришли, в сопровождении вельмож,

И дочь свою, которой, по рассказам,
Судьба дала и красоту, и разум.

С тобой свяжусь я узами родства.
Так было — древние гласят слова —

При Каюмарсе, после — при Джемшиде, —
На них соседи не были в обиде.

Ты благородных вспомни храбрецов:
Пришел за Кай-Ковусом Кай-Хосров,

Сменялись венценосные владыки,
А был их предком Кай-Кобад великий:

Так справедливо правил тот мудрец,
Что волки стали братьями овец!

От тех властителей, сиявших миру,
Ведет черта к Бобаку Ардаширу.

Его звезда зажглась на небесах.
Он — предок мой, а я — законный шах.

Поэтому я слов не трачу даром, —
Клянусь, что буду я всегда с кайсаром.

Мы не питаем к вам враждебных дум:
Единство обрели Иран и Рум.

Теперь забудем о борьбе и мести,
Во всех делах теперь мы будем вместе».

Кайсар, от шаха получив ответ,
Созвал мужей сановных на совет,

К ученым обратился и к вельможам:
«Иран и Рум едины: мы не можем

От наших обещаний отступить.
Скажите, как нам надо поступить?»

«Ты — наш кайсар, покорство — наша доля.
Повелевай: закон — твоя лишь воля.

Мы — жалкие рабы, ты — господин,
Решаешь дело только ты один».

Так мудрые кайсару отвечали,
Прогнав его заботы и печали.

Когда светильник солнечный исчез,
Зажглась звезда на куполе небес,

Кайсар, желая испытать иранцев, —
Познания и разум чужестранцев, —

Велел седобородому волхву
Подобную живому существу

Таинственную статую построить,
Ей облик дивной женщины присвоить.

И вот воссела на престол жена,
Красива, и нарядна, и скромна.

Вокруг нее — невольники и слуги,
У ног ее — наперсницы, подруги.

Она молчит. Грустны ее глаза.
Несмело по щеке бежит слеза.

Но щеки, словно яблоки, румяны,
А косы длинны и благоуханны,

Ресницы — мягкие, как облака.
И так она прекрасна и хрупка,

И так бессильно поднимает руку,
Что хочется ее развеять муку…

Был взор ее таких исполнен чар,
Что в восхищение пришел кайсар,

И щедро наградил он чародея,
Ни жемчугов, ни денег не жалея.

Ушел искусник, гордый от похвал.
Густахма властелин к себе призвал,

Сказал ему: «Послушай, муж великий,
О дочери моей прекрасноликой.

Она росла, как вешний цвет мила.
Пора ее замужества пришла.

Мечтал о ней мой родич, юный воин.
Как бог велит, был этот брак устроен.

Я с ней простился, как отец и друг.
Но только увидал ее супруг,

Бессильным стало молодое тело,
Душа его на небо улетела.

С тех пор тоскою заболела дочь,
И день ей черным кажется, как ночь,

Не слушает советов, утешений,
Угрюм, как осень, день ее весенний.

Прошу я: потрудись! Мне жаль ее, —
Найди слова, развей печаль ее,

И, может быть, — ты молод, строен, знатен, —
Ей будет разговор с тобой приятен».

Сказал Густахм: «Я прогоню тоску,
Ее недуг из сердца извлеку».

С душой открытой, полон жажды дела,
К молчальнице приблизился он смело.

Сидела солнцеликая жена,
Безмолвна, величава и грустна.

Но так как статуя была красива,
Густахм заговорил красноречиво:

«Царевна, дочь могучего отца!
Не жалуйся на промысел творца.

От смерти не уйти орлу на небе
И льву в лесу, — таков наш общий жребий».

Но на ветер ушли его слова,
Несчастного не тронув существа.

Оно глядело пристально и грустно,
Смахнув слезу с ресниц весьма искусно.

Густахм замолк, теряя речи дар.
Призвав к себе, спросил его кайсар:

«Ты говорил ли с бедною царевной,
Тоску прогнал ли речью задушевной?»

Тот отвечал: «Твоя безмолвна дочь,
Не удалось мне страждущей помочь».

На утро властелин сказал Болую:
«Как дочери тоску развеять злую?

Шапура, Андиёна ты возьми,
И с этими достойными людьми

Мое дитя ты оживи беседой,
О женихе прекрасном ей поведай:

А вдруг ее утешит ваш совет,
А вдруг она сегодня даст ответ?

Душа моя от скорби раскололась:
Хочу я дочери услышать голос!»

Три витязя, пред страждущей представ,
О женихе, властителе держав,

Подробно рассказали солнцеликой,
Но та была, как прежде, безъязыкой.

Пришли к царю: «Твоя безмолвна дочь,
Мы боль ее не в силах превозмочь».

Не помогли вельможи властелину,
И поспешил тогда кайсар к Бурзину.

Сказал: «Тоскую, дочь свою любя.
Одна, Харрод, надежда — на тебя.

С ее недугом четверо боролось, —
Быть может, ты ее услышишь голос».

Харрод Бурзин к безмолвной подошел,
Узрел ее лицо, венец, престол,

Окинул всю ее пытливым взглядом,
Присматриваясь к слугам и нарядам.

Приветствие учтиво произнес.
Молчала та, роняя капли слез.

Задумался вельможа многочтимый:
«Она молчит: погиб ее любимый,

Молчит из-за жестокости судьбы, —
Но почему молчат ее рабы?

Зачем молчат наперсницы и слуги,
Когда она тоскует о супруге?

Зачем рукой не хочет шевельнуть,
Когда ей слезы падают на грудь —

Все время на одно и то же место?
Ужели безутешная невеста

Застыла, поглощенная тоской,
Не шевельнет рукой или ногой?

Она грустна поныне, как вначале:
Движенья жизни нет в ее печали!»

Расхохотался от души Бурзин,
Сказал кайсару: «Мудрый властелин,

Ты говоришь, что дочь ты замуж выдал?
Не дочь твоя грустит, а жалкий идол!

То статуя руками колдуна
На посрамленье нам сотворена.

Ты насмех порешил поднять иранцев,
Чтоб пристыдил Хосров своих посланцев!»

Сказал кайсар: «Твой разум — благодать,
Визирем первым ты достоин стать!

Есть у меня в одном покое чудо.
Увидишь в первый раз такое чудо,

Увидев, не поймешь: то истукан,
Иль вечный сотворил его Яздан?»

Харрод, внимая речи той хвалебной,
Отправился тотчас в покой волшебный.

Там, с луком и колчаном, полным стрел,
Огромный всадник в воздухе висел.

Сказал Харрод: «Уловки бесполезны,
Седок, висящий в воздухе, — железный,

А тот покой из камня состоит,
И камень называется: магнит.

Его индусские открыли маги,
В чьих книгах — мысли о добре и благе».