Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

«Соседка, скажи, чем утешилась наша сестра
В долинной развилине, где Азахир и Харра?»

Сказала — и, видя, что нет ни врага, ни предателя,
Свернули с лужайки на гладкое темя бугра,

Где ветви свои опустили высокие пальмы,
А почва была от недавнего ливня сыра,

На листьях роса прилегла, как туманное облако,
Которого выпить не в силах дневная жара.

Сказала: «Когда б в эту ночь мои грезы исполнились,
И внука Мугиры наш дом приютил до утра!

Когда разойдутся докучные люди, — о, если бы
Нас тень осенила полою ночного шатра!»

А я говорил: «Дни и ночи о ней лишь я думаю.
Седлайте верблюдов! Сегодня в дорогу пора!»

А те увидали, что пыль под ногами верблюжьими
Клубится вдали, где отлогая встала гора.

Сказала соседка: «Гляди, присмотрись же! О, кто это
Плывет по пескам на верблюде белей серебра?»

И та отвечала: «То Омар, клянусь, я уверена.
Бурнус узнаю, я достаточно взором остра».

«Ужели?» — воскликнула. Та отвечала:
«О, радуйся! То встреча желанная, — будь же душою бодра!»

Любимая молвила: «Значит, желанья исполнились.
Легко, без заботы, без горести — словно игра…

Что он завернет в нашу сторону, я и не чаяла,
С одной лишь мечтой коротала свои вечера.

Но тайную встречу всевышняя воля ускорила,
Тревогу души успокоила вестью добра».

И спешились мы, и сказали приветствие девушке.
Потупясь, она приоткрыла ворота двора.

Сказала: «Салям! Для верблюдов укрытие темное
Найдется до часа, когда засияет Захра{120}.

И если как гости у нас вы сегодня останетесь,
Окажется завтра счастливей, чем было вчера».

Мы скрыли верблюдов, к молчанью верблюды приучены,
Спят тихо, покамест их шерсть от росы не мокра.

Укрылись и мы, а меж тем сторожа успокоились,
В пустыне уже не видать ни огня, ни костра.

Вот вышла, три девушки с ней, изваяньям подобные,
Газелью скользнула, летящего легче пера.

О, весть приближенья! Она словно ветром повеяла,—
Так сладок весной аромат лугового ковра.

Сказала: «Хваленье Аллаху, клянусь я быть верною.
И ночи хвала, — эта ночь и добра и мудра!»

Вы, суд мирской! Слуга Аллаха, тот, Кто судит нас, руководясь законом,
Пусть жен не всех в свидетели зовет, Пусть доверяет лишь немногим женам.

Пусть выберет широкобедрых жен, В свидетели назначит полногрудых,
Костлявым же не даст блюсти закон — Худым, иссохшим в сплетнях-пересудах.

Сошлите их! Никто из мусульман Столь пламенной еще не слышал просьбы.
Всех вместе, всех в один единый стан, Подальше бы! — встречаться не пришлось бы!

Ну их совсем! А мне милее нет Красавицы роскошной с тонким станом,
Что, покрывалом шелковым одет, Встает тростинкой над холмом песчаным.

Лишь к эдаким благоволит Аллах, А тощих, нищих, с нечистью в сговоре,
Угрюмых, блудословящих, перях, Ворчуний, лгуний, — порази их горе!

Я жизнь отдам стыдливой красоте. Мне знатная, живущая в палате
Красавица приятнее, чем те, К которым ночью крадутся, как тати.

Я видел: пронеслась газелей стая.
Вослед глядел я, глаз не отрывая,—

Знать, из Куба{121} неслись они испуганно
Широкою равниною без края.

Угнаться бы за ними, за пугливыми,
Да пристыдила борода седая.

Ты старый, очень старый, а для старого
Уж ни к чему красотка молодая.

Отвернулась Бегум, не желает встречаться с тобой,
И Асма перестала твоею быть нежной рабой.

Видят обе красавицы, сколь ты становишься стар,
А красавицам нашим не нужен лежалый товар.

Полно! Старого друга ласкайте, Бегум и Асма,
Под деревьями нас укрывает надежная тьма.

Я однажды подумал (ту ночь я с седла не слезал,
Плащ намок от дождя, я к селению Джазл подъезжал):

О, какая из дев на вопрос мой ответить могла б,
Почему за любовь мне изменою платит Рабаб?

Ведь, когда обнимал я другую, — казалось, любя,—
Я томился, и жаждал, и ждал на свиданье — тебя.

Если женщины верной иль даже неверной я раб,
Мне и та и другая всего лишь — замена Рабаб.

Обещай мне подарок, хоть я для подарков и стар,—
Для влюбленной души и надежда — достаточный дар.

Я покинут друзьями, и сердце мое изболело:
Жажду встречи с любимой, вздыхаю о ней то и дело.

И зачем мне совет, и к чему мне любезный ответ,
И на что уповать, если верности в любящей нет?

Кто утешит меня? Что мне сердце надеждою тешить?
Так и буду я жить — только смерть и сумеет утешить.

В стан я племени прибыл, чьих воинов славны дела.
Было время покоя, роса на пустыню легла.

Там я девушку встретил, красивее всех и стройней,
Как огонь, трепетали запястья и бусы на ней.

Я красы избегал, нарочито смотрел на других,
Чтобы чей-нибудь взор не приметил желаний моих,

Чтоб соседу сказал, услаждаясь беседой, сосед:
«Небесами клянусь, эта девушка — жертва клевет».

А она обратилась к подругам, сидевшим вокруг,—
Изваяньем казалась любая из стройных подруг:

«Заклинаю Аллахом — доверюсь я вашим словам:
Этот всадник заезжий пришелся ли по сердцу вам?

К нам войти нелегко, он же прямо проходит в шатер,
Не спросившись, как будто заранее был уговор».

Я ответил за них: «Коль приходит потайный жених
На свиданье любви, никакой ему недруг не лих!»

Радость в сердце влилась, как шатра я раздвинул края,
А сперва оробел, хоть вела меня воля своя.

Кто же к ней, белолицему солнцу в оправе зари,
Не придет повидаться, лишь раз на нее посмотри?

Возле крепости Амир я вспомнил, подруга, тебя,
У колодца я вспомнил — слеза из очей излилась.

Значит, здесь и привал верблюдицам легким моим,
Если путь и далек, не спешим мы на этот раз.

Сам с собой говорить я стал о своей Зайнаб,
И слова о любви не скудели, к любимой мчась.

Вспоминаю о ней, когда солнце приходит к нам,
Вспоминаю о ней, когда солнце уходит от нас.

Много женщин кругом — со мною она лишь одна,
Я стихи лишь о ней слагаю, у сердца учась.

Если кто заслужить благосклонность хочет мою,
Пусть в речах его будет восторгов моих пересказ.

Если взор затуманится, я говорю: «Может быть,
Это образ Зайнаб туманит зрачки моих глаз?»

Если ноги в пути онемеют, вспомню ее,—
И уже ободрился и боль в ногах унялась.

Возле Мекки ты видел приметный для взора едва
След былого кочевья. Не блеснет над шатром булава,

И с востока, и с запада вихри его заносили,—
Ни коней, ни людей, — не видать и защитного рва.

Но былую любовь разбудили останки жилища,
И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.

Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из Джаруба
Перекрыла останки песка золотого плева.

Быстротечное время и ветер, проворный могильщик,
Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.

Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко
От укусов змеи, потеряет над ядом права.

В Нум, Аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голос
Вопиющий в пустыне, и знаю: пустыня мертва.

За даренья любви от любимой не вижу награды,
Дашь взаймы ей любовь — жди отдачи не год и не два.

Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором,—
Берегись подойти — за ничто пропадет голова!

А покинет становье — и нет у чужого надежды
Вновь ее повстречать, — видно, доля его такова!

Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,
Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.

Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,
И без имени явны приметы ее существа.

В ней врага наживу, если имя ее обнаружу,—
Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.

Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,
Отвергал поученья ее племенного родства.

Сброд из племени сад твоего недостоин вниманья,
Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.

Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе{122},
Там, где резвые кони, где лука туга тетива.

Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,
Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.

Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,
Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.

Рода нашего жен защищают бойцы удалые,
В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.

Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,
И о наших делах не забудет людская молва.

Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислить
Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества.

Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,
К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.

У долины Батха{123} вы спросите, долина ответит:
«Это честный народ, не марает им руку лихва».

На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками
Лишь появимся в Мекке, — яснее небес синева.

Ночью Ашаса{124} кликни — поднимется Ашас и ночью,
И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.

В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится
Одолел его сон, но закалка его здорова;

Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.
Если б сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!